Я – странная петля

Да, на первый взгляд кажется, что фотография – это пассивный, безжизненный и бездушный кусок бумаги, но как-то он достучался до нее, как-то он ее тронул. И это навело меня на мысль о кипе безжизненных, бездушных бумажек, составляющих полное собрание фортепианных пьес Фредерика Шопена. Пусть это были лишь бумажки, но они обладали невероятным влиянием на людей по всему миру. Так же это может быть и с той фотографией моего отца. Она определенно вызывала громыхание в моем мозгу, когда я смотрел на нее, а также в мозгу моей сестры Лоры и многих других. Для нас это фото не просто физический объект, обладающий массой, размером, цветом и так далее; это паттерн, пропитанный фантастической пусковой силой.

И, конечно, кроме чьего-то фото и полного сборника чьих-то работ, есть так много других примеров детализированных паттернов, содержащих фрагменты душ, – представь, например, многочасовое видео, в котором Бах играет на органе и говорит о своей музыке, или в котором Джеймс Клерк Максвелл говорит о физике и описывает момент, когда он открыл, что свет должен быть электромагнитной волной, или в котором Пушкин цитирует собственные стихи, или в котором Галилей говорит о том, как он открыл спутники Юпитера, или в котором Джейн Остин объясняет, как она придумала своих персонажей и их сложные интриги…

Где же находится эта точка «критической массы», в которой наличие паттерна – возможно, большой подборки видео или, может, подробного дневника (как у Анны Франк) – равняется значительной части личности – значительной части их самости, их души, их «Я», их сознания, их внутреннего мира? Если ты допускаешь, что значительная часть человека может существовать в некоторой точке этого спектра, при условии, что у нас есть достаточно большой паттерн, мне кажется, что тебе придется допустить, что даже наличие куда меньшего паттерна вроде фотографии или моей драгоценной коллекции бонмо от Кэрол уже дает тебе ненулевую (пусть и микроскопическую) крупицу самой личности – ее «внутреннего зрения», – а не только того, каково было быть с ними.

* * *

Был третий день рождения Моники – радостное, но по очевидным причинам очень печальное событие. Мы с детьми в компании некоторых друзей сидели в открытой пиццерии в Коньоле, в нашей деревне, на склоне холма чуть севернее Тренто, и нам открывался прекрасный вид на окружавшие нас высокие горы. Маленькая Моника сидела в своем детском кресле прямо напротив меня. Поскольку это событие было таким эмоциональным и Кэрол непременно хотела бы поучаствовать в нем, я старался смотреть на Монику «за Кэрол» – а потом, конечно, гадал, что же это такое я делал, что же я имел в виду, подумав такую мысль.

Идея «смотреть на Монику за Кэрол» привела меня к яркому воспоминанию о старине Дуге и старине Кэрол (или, если предпочитаете, «о молодом Дуге и молодой Кэрол»), которые сидели на террасе ресторана «Вок», нашего любимого китайского ресторана в Блумингтоне, далеким летом 1983 года и смотрели на очаровательную темноволосую маленькую девочку двух или трех лет, бродившую неподалеку в темно-синем вельветовом платье. Мы еще не поженились, еще даже не поднимали тему свадьбы, но часто и очень эмоционально говорили о детях и оба жаждали стать родителями такой же маленькой девочки. Это стремление определенно было общим, хоть и негласным.

Так что теперь, одиннадцать лет спустя, когда наша дочь Моника действительно существует, могу ли я, наконец, почувствовать за старину Дуга ту радость, о которой он мечтал, которой он жаждал в далеком 1983-м? Могу ли я сейчас смотреть на его дочь Монику «за старину Дуга»? (Или я имею в виду «смотреть на мою дочь за него»? Или и то и другое?) И если я вправе заявить, что могу сделать это за старину Дуга, то почему я не вправе сделать то же и за старину Кэрол? В конце концов, наше стремление завести общую дочь тем давним летним вечером было глубоко разделенным стремлением, было одним и тем же стремлением, пылающим одновременно в обоих наших мозгах. Так что вопрос вот в чем: могу ли я сейчас испытывать эту радость за старину Кэрол, могу ли я сейчас смотреть на Монику за старину Кэрол?

Что здесь кажется главным – это глубина взаимопроникновения душ, ощущение общих целей, которое ведет к общей идентичности. Так, например, Кэрол всегда очень, очень искренне хотела, чтобы Моника и Дэнни стали лучшими друзьями, когда вырастут, и всегда бы ими оставались. Это желание также в очень яркой форме существует или сохраняется внутри меня (на самом деле у нас всегда была эта совместная надежда, и я изо всех сил старался благоприятствовать ее воплощению еще до ее смерти), и теперь оно оказывает еще большее влияние на мои действия, чем раньше, именно потому, что она умерла; так что теперь, учитывая, что я лучший ее представитель в этом мире, я чувствую себя глубоко ответственным за нее.

* * *