Я – странная петля

Итак, как одно утверждение может говорить сразу на двух уровнях? Как может второй смысл проскочить внутрь первого? Вы знаете ответ, как и я, дорогой читатель, но позвольте все равно его произнести. Точно как и в случае с грязной обувью, здесь есть очень простая, очень громкая, очень выпуклая, очень очевидная аналогия между двумя участниками, и это значит, что любое утверждение о X будет (или, по крайней мере, может быть) отнесено в то же время и к Y. Отображение X/Y, эта аналогия, частичный изоморфизм – как бы вы это ни назвали – эффективно и надежно переносит смысл от одной структуры к другой.

Давайте взглянем на этот режим коммуникации в чуть более деликатной романтической ситуации. Одри, не будучи уверенной, насколько серьезны намерения Бена, «невинно» переводит разговор на их общих друзей, Синтию и Дейва, и «невинно» спрашивает Бена, что он думает о неспособности Дейва признаться Синтии. Бен не дурак и немедленно чувствует угрозу, так что сперва он опасается говорить что-то конкретное, поскольку может изобличить себя, даже говоря «только» о Дейве, но затем он также понимает, что эта опасность дает ему возможность донести до Одри некоторые вещи, которые он не решался обсудить напрямую. Соответственно, Бен с продуманной небрежностью отвечает, что может представить, почему Дейву неловко признаться, ведь Синтия, в конце концов, куда умнее его. Бен надеется, Одри поймет намек, что ему тоже неловко признаться, поскольку она куда лучше разбирается в искусстве, чем он. Он доносит до нее свой намек косвенно, но отчетливо при помощи довольно явной аналогии между парами, которую и Одри, и Бен выстроили в своих головах за несколько последних месяцев, не обмолвившись ни словом. Бену удалось совершенно явственно говорить о себе, не говоря о себе напрямую; более того, и он и Одри это понимают.

Предыдущая ситуация может показаться вам очень надуманной и оставить впечатление, что возможность увидеть одну романтическую ситуацию как «шифр» для другой довольно призрачная и маловероятная. Но нельзя было бы ошибиться сильнее. Если двое состоят в романтических отношениях (и даже если не состоят, но хотя бы один из них допускает возможность искры), то почти каждый разговор между ними о какой бы то ни было романтике, про кого бы он ни зашел, с большой вероятностью будет истолкован одной или обеими сторонами как указывающий на их собственную ситуацию. Такого рода закольцованность почти неизбежна, поскольку романы, даже очень хорошие, полны неопределенности и томлений. Мы всегда в поисках намеков и осознаний нашей романтической жизни, а аналогии – великолепный источник намеков и осознаний. Таким образом, то, что мы замечаем аналогию между собой и другой парой, которая играет центральную роль в разговоре, почти идентично куску торта, поданному нам на тарелочке с голубой каемочкой. Главный вопрос в том, насколько он вкусный.

Скрытая двусмысленность в замечаниях деревенского пекаря

Непрямые отсылки вроде тех, которые мы обсудили только что, – частый художественный прием в литературе, где из-за мощных аналогий, которые читатели с легкостью проводят между ситуациями A и B, слова, произнесенные персонажами в ситуации A, можно без труда услышать как относящиеся к ситуации B. Порой персонажи в ситуации A совершенно не знают о ситуации B, что может создать юмористический эффект, тогда как в других случаях персонажи в ситуации A те же, что и в ситуации B, но не знают (или не думают) об аналогии, которая связывает две ситуации, в которых они участвуют. Последнее, конечно, создает весьма ироническое впечатление.

Поскольку недавно я увидел славный тому пример, я не могу устоять и не рассказать о нем. Это произошло в конце фильма 1938 года, снятого Марселем Паньолем, – «Жена булочника». Со своей женой Аурелией, что сбежала с местным пастухом, вернувшись домой с повинной три дня спустя, деревенский пекарь с забавным именем Эмабль[19] нежен и мил – но со своей кошкой Помпонетт, которая, так уж вышло, тремя днями ранее тоже сбежала, бросив своего партнера Помпона, и тоже вернулась в один день с Аурелией (все это, разумеется, происходит по чистому совпадению), Эмабль совершенно беспощаден. Встав на сторону пострадавшего Помпона (кто-то скажет, «отождествляя себя с ним»), Эмабль потоком обвинений разносит Помпонетт в пух и прах; все это происходит на глазах у только что вернувшейся Аурелии, и зритель понимает, что все его хлесткие слова вполне могли быть обращены против нее. Словно этого мало, Аурелия съедает хлеб в форме сердца, который Эмабль приготовил себе на ужин (он понятия не имел, что она вернется), пока в то же время гулящая кошечка Помпонетт, на которой надет ошейник с большим сердечком, ест еду, которую только что положили для ее дорогого Помпона.