— Чему учить? Кого? Лучше б была я простой неграмот ной бабой, жила б в деревне, внучат нянчила. Y меня Борень ка, от младшего сына. Такой забавный мальчишка. Увидит меня — бежит, ласкается, целует, смеется. Докторскую одно му папенькиному сынку написала для Бореньки. Все книги продала, любит он сладкое. Разве б стала душу пачкать подлой диссертацией? Плевалась, когда писала... Великий Мичурин, великий Лысенко... стыдно вспоминать... Хорошо хоть имени моего не будет под этой пачкотней. Бореньке пальтишко купи ла теплое.
— Не вы бы, Елена Артемьевна, так другая б написала ему.
— Отсюда все преступления начинаются, Рита. Не я, так другой... Так лучше я гадость сделаю, чтоб другой не успел опередить меня. Я тоже так поступила. Работать мне запре тили. Генетиков всех поганой метлой вымели, как изволил высказаться один правоверный поклонник Лысенко. Сама я проживу, много ль мне надо одной, не каждый же день досы та наедаться. У Бореньки глазки печгшьные, личико бледное, война... Долго не решалась. Потом села и за месяц четыреста страниц хаму тому написала.
— И вы покривили душой? — удрученно спросила Рита.
— Запачкалась я, покривила. Не дай Бог, чтоб Боренька об этом узнал... Тяжело. Одно утешает, что такую писанину стряпают и сами, те, кто чуть поумнее моего осла, пудами штампуют. От моей писанины пользы нет, да и вреда тоже.
Съедят ее мыши в архиве. Другое плохо, осел-то теперь не простой, а ученый, со званием. Не один молодой талант погу бит. Все равно бы он доктором стал и без меня. На меньшее его родные не согласны. Ученый совет сюда в полном составе сошлют, если звания ему не присвоят. Разумные люди такой бред всерьез читать не будут. Похвалят осла, накричится он вдоволь и успокоится. Варваре Ивановне не смогла это рассказать, вам открыла, первым.
— Что ж он, прохвост этакий, за вас не вступился, когда заарестовали вас? — возмутилась Аня.
— Не такой он человек, чтоб другому в беде на помощь прийти... В академики метит... Светило! Мертвецы, когда гни ют, тоже светятся...
172
— С работы вертаются, — встрепенулась Аня.
В настежь открытые двери входили женщины, истомлен ные, с распухшими лицами, грязные. Когда дверь закрылась, они понуро разбрелись по нарам. Не снимая одежды, жен щины ложились на голые доски. Никто из них не попытался заговорить с новенькими. Так продолжалось минут двадцать.
...Наверно, их уже накормили. Дали бы и нам баланды...
До чего они устали, и молчат... Рита исподтишка разглядывала соседку по нарам. Из-под короткого платья неопределенного цвета выглядывали распухшие искусанные ноги. Седые вскло ченные волосы, давно забывшие гребенку, беспорядочно тор чали во все стороны. Длинные белесые брови нависли над глубоко запавшими глазами. Густая сеть мелких морщин из бороздила искорябагшое ногтями лицо. Лоб, подбородок и ще ки покрыли мелкие ранки с застывшими каплями сукро вицы и гноя.
— Новенькие? — заговорила соседка. — Откуда?
— Сегодня пригнали из пересылки, — охотно вступила в разговор Рита.
— Срока большие? — после долгой паузы продолжала рас спрашивать женщина.
— У меня десять лет, у Елены Артемьевны — двадцать пять, у Ани...
— Все едино какие срока, — безнадежно махнула рукой соседка, — как имя-то твое?
— Рита.
— Не упомню я в православных святцах такой святой.
— Это мне папа такое имя дал, по маме.
— А меня матушкой Ефросиньей прозывают... Дивишься?
Муж мой иерей, батюшка значит. А я, как жена его, матушка.
— За что же вас сюда-то? — участливо спросила Аня.
— За слово Божье!
— Теперь религия разрешена. Священников не преследу ют, — возразила Елена Артемьевна.
— Христопродавцам всё дозволяют. Они в двадцатых го дах от сана отреклись. В тридцатых выступили перед народом, что религия обман, опиум, а в сороковых, когда туго стало, позвали их власти, и побежали они, аки овцы шелудивые. Те перь разрешено молиться, а за кого? За гонителей церкви пра173