Я видел, как живет Италия

В кухне Сальваторе достает из кармана огромный нож со стопорным вырезом, то же делает и учитель. Это не для того, чтобы сражаться; один из них режет козий сыр, острый горный pecorino, другой — копченый и соленый окорок, который как высшую почесть начинает для нас Рафаэле Флорис.

«Нотная бумага» — это пресный хлеб, который удивительно похож на арабскую пита. На столе лежат две стопки — в одной свежие лепешки, в другой сухие. Вполне согласен, что они тонкие, как бумага… Но почему нотная? Это никому неизвестно. Что касается окорока, то он не кабаний, а полудикой свиньи. Что же касается pecorino — чудесного, но обжигающего рот, — то он не местный. Все это заставляет вспомнить о Сантильяна-дель-Мар, испанской деревне «трех обманов»: она не святая (сан), не на равнине (льяна) и не на берегу моря (мар).

Каждый кусок основательно прополаскивается глотком вина. Лилла держится совсем как большая. Учитель, который уже порядком подвыпил, но еще не совсем пьян, продолжает раскрывать секреты. Боэлле стал чем-то вроде арбитра для округи. Он судья без мантии. К нему отовсюду приходят за советом. Даже епископ. Он будет мэром, когда захочет!

— У него такой авторитет, что его зовут zio (дядя — это высшее проявление уважения)… Zi’Boelle…

Неплохой конец карьеры бандита. Пусть даже бандита чести!

Лилла отведала вина Сальваторе, потом вина Боэлле, наконец вина какого-то «банкира» в деревянных башмаках.

— Это чтобы избавить тебя от неприятностей, дорогой мой… Ты не пьешь, а они могли бы обидеться.

Теперь она хочет, прежде чем мы уедем, угостить всех вином в кабачке. Учитель, налитый до краев, клянется всеми святыми, какие только есть в календаре, что мы не можем уехать, не попробовав его вина; оно лучше Олиены, о которой моя жена столь высокого мнения. Итак, в дорогу, в деревню учителя Мамойаду (букву «д» в этом слове нужно произносить, зажав язык зубами, как англичане произносят «th»; по-видимому, это отзвук испанского «d»). Но вот Лилле все хуже и хуже дается английское произношение. А когда нам показывают маски, колокола и колокольчики весенних процессий, которыми славится Мамойада, Лилла непременно хочет надеть праздничный наряд. К счастью, она отступает перед весом — до тридцати кило! — этих овчин, увешанных металлом.

Я пытаюсь узнать об этом побольше. Но учитель совсем готов. Его этимологические объяснения названия Мамойада бесконечны и запутаны, как лабиринт [115]. Он засыпает на ходу.

Когда мы достигаем северо-восточной оконечности Сардинии, ночь уже близка. Если верить карте, к югу вдоль побережья идет национальная автомагистраль. Но магистралью пользуются так мало — явление для Италии редкое, — что ее не сочли нужным асфальтировать. В облаке пыли, подвергая жесточайшему испытанию покрышки Пафнутия, мы пересекаем самую бесплодную, грандиозную и дикую местность, которую нам когда-либо приходилось видеть. Дорога действительно идет вдоль побережья, но моря мы так и не увидим. До самого Арбатакса нас будет отделять от него цепь голых безлесных гор. Ни единого ручейка, ни хижины, ни одной живой души. Даже привычные кирпичные здания дорожных станций встречаются здесь в десять раз реже, чем на противоположном склоне. Сотня километров в мире, предшествовавшем Вюрмскому оледенению. Лилла, протрезвев, упивается этим необыкновенным зрелищем. Игра света и тени в ущельях, поросших елями и кустарником, трагична, как освещение в фильмах Джона Форда[116] лучшего периода. Вскоре восходит бледная луна и смотрит круглым оком на нас, незваных пришельцев. В этом ночном путешествии по забытому пустынному краю есть что-то кощунственное. Фары освещают лишь несколько метров дороги — этого шрама в хаосе камней — перед машиной. Увеличить скорость невозможно — мешают состояние дороги и ее извилины.

Этот переезд оставил, пожалуй, самое сильное впечатление за все наше путешествие.

Проехав Арбатакс, мы решаем пересечь остров, чтобы достичь Ористано на противоположном, западном побережье. Среди скал начинают появляться маленькие деревушки, которым дают воду ничтожные ручейки, в настоящее время сухие. Когда расспрашиваешь крестьян, они с энтузиазмом восклицают: «О! Зато зимой есть вода!» Интересно, что в самом обездоленном из этих жалких поселений есть новое здание: церковь, а иногда школа.

Ну вот, это должно было случиться! У нас прокол. Но с высоты небес блаженный Пафнутий охраняет Нафнутия ползучего. Прокол произошел в деревне, около сарая gomniista[117]. Meccanico[118] суетится, снимает колесо, снимает при помощи деревянного молотка покрышку, издает восклицание, затем крестится: под покрышкой нет обычно сопутствующей ей камеры. Признаюсь, что и я в затруднении, так как тоже не знал об этом.