«Я вырос в сталинскую эпоху». Политический автопортрет советского журналиста

Руководствуясь этими положениями, я и наблюдал за жизнью, находил и оценивал факты, принимал активное участие в происходящих событиях. Какие же факты и явления привлекли мое внимание, какое о них мнение сложилось у меня?

Совсем недавно, года три тому назад вся наша печать помещала портреты и славословила на все лады некоего Тито⁹⁾. А теперь та самая печать о том же самом Тито помещает карикатуры и пишет как о самом отпетом мерзавце: он справедливо приравнивается к таким шакалам из стаи капиталистических хищников, как Черчилль¹⁰⁾, Трумэн¹¹⁾, Франко¹²⁾.

Вполне естественно, что любой честный, способный хоть немножко мыслить человек не может не спросить: что же это такое – роковая случайность или же историческая закономерность? У меня лично на этот счет сложился вполне ясный ответ: не слепая случайность, а историческая закономерность; Тито – отнюдь не чисто югославское, частное явление, а выражение тех изменений, которые произошли в методах действий наших непримиримых классовых врагов, в подрывной работе буржуазии против коммунизма и нашей советской страны.

Чтобы понять это, нужно сделать небольшой исторический экскурс. В эпоху, когда только-только появился на исторической арене марксизм, буржуазия (еще бодрая, не исчерпавшая возможностей для роста) уже начала прибегать к услугам слова «социализм», намереваясь с его помощью затуманить мозги простым людям, затушевать кричащие противоречия капиталистической системы, отвлечь внимание пролетариата от политической, революционной борьбы в сторону реформизма и парламентаризма. Бернштейнианство¹³⁾ и каутскианство¹⁴⁾ были прямой противоположностью марксизма, злейшим врагом его. Суть дела состояла в том, что лютые, непримиримые враги марксизма хотели под прикрытием вполне революционного слова «социализм» удушить революционную борьбу пролетариата, подчинить ее своим интересам.

Вскоре центр революционной борьбы переместился с запада на восток – в Россию. Сюда стали проникать не только марксизм, но и оппортунизм, реформизм – бернштейнианство. Он получил название: «экономизм». И ленинизм, как новая ступень в развитии марксизма, рождался и утверждался в жестокой, непримиримой борьбе с экономизмом¹⁵⁾. Когда экономизм был развенчан, а ленинизм (большевизм – как практически его проявление) утвердился в жизни, появился новый враг – троцкизм. Суть его та же самая, что и каутскианства, но методы действий, способы маскировки уже иные.

Троцкизм первого (дореволюционного) периода был нагл и криклив. Прикрываясь звонкой революционной фразой, заигрывая с мелкобуржуазными массами, спекулируя на их численном весе и частнособственнических инстинктах, он делал ставку на то, чтобы предотвратить грядущую революцию, доказывая невозможность победы революции в одной стране. В непримиримой (открытой, жестокой) борьбе с троцкизмом рос, становясь ведущей политической силой, большевизм, креп гений Ленина.

Когда революция стала фактом, когда большевизм одержал свою первую историческую победу, когда была разорвана единая цепь империализма в самом слабом ее звене, иным стал и троцкизм – не по смысловой сути своей, а по методам действия. Он стал еще более крикливым и наглым. Организационно связавшись с большевизмом, он делал отчаянные попытки перекрасить большевизм под свой цвет, сгноить его на корню.

Из этого, как известно, ничего не вышло. После смерти Ленина его верный ученик и соратник – Сталин решительно, до конца развенчал троцкизм и примыкающие к нему другие разновидности враждебных ленинизму течений. Настала пора троцкизму и его побочным проявлениям уйти с исторической арены, открыто признать свою несостоятельность.

И он ушел, но не мирно, а с тяжелым боем, где были пущены в ход все коварства, накопленные политиканами в эпоху капитализма. Он ушел под прикрытием так называемой ежовщины. Ежовщина есть не что иное, как стремление продлить жизнь троцкизма под новыми, более изощренными прикрытиями. Сделана серьезная попытка оправдать троцкистскую формулу о так называемом термидоре¹⁶⁾, наносился удар по руководящим органам партии и государства. Спекулируя на повышенной любви миллионов людей к Советской власти, она, ежовщина, попыталась вконец опорочить значение честного партийного слова, посеять между людей излишнюю подозрительность, убить революционную бдительность и создать по возможности больше лазеек для проникновения вовнутрь нашего государства империалистическим контрразведкам.

Со временем и ежовщина была понята, разоблачена и до некоторой степени обезврежена. Мы вынуждены говорить «до некоторой степени» лишь потому, что у нас не хватило времени во всем хорошенько разобраться: началась война, было не до этого.