«Я вырос в сталинскую эпоху». Политический автопортрет советского журналиста

Перепечатанные тексты – «Ответ моим обвинителям», «Белинский и наше время» – отправлял спецпочтой в Москву на имя Сталина, пьесу «Глазами классиков» отослал А. Фадееву[307]. Черновики хранил дома. Ждал ответов, надеялся, что адресат в Кремле прочтет и откликнется не ответным письмом, нет, – директивной статьей или постановлением. Данилкин надеялся, что ему «удастся пробить дорогу к тем, кто может по-человечески, по-марксистски оценивать положение вещей, чтобы поговорить по душам»[308]. Что пройдет месяц-другой, и «возможно, самое ближайшее время подтвердит и мою правоту»[309]. Ничего, однако, не происходило. И Сталин, и Фадеев молчали.

В общем, М.Т. Данилкин понимал, что он потерпел полное поражение: его неприятели живут и здравствуют, руководители Молотовского обкома отмахиваются от его новых разоблачений, книги не печатаются. За спиной шепчутся: пьяница, клеветник, антисоветчик. «Я потерял веру во все»[310].

Михаил Данилкин себя жалел. Очень. У нас есть возможность представить его внутреннее самоощущение по одному сугубо личному тексту: пьесе «Жертва обстоятельств». Драматургическая форма здесь чисто внешняя. Вся трагедия в четырех картинах – по сути, многословный монолог героя – журналиста и писателя Ивана Ивановича Иванова, т. е. самого Михаила Данилкина, слегка прикрытого псевдонимом.

Иванов – даже не alter ego Михаила Данилкина, не его литературный двойник, а любовно выписанный автопортрет, исполненный в самых патетических тонах. «Какой красивый и любопытный человек, – говорит о нем старый профессор-окулист, – истинно русский тип: честный, прямой, думающий. (Такие люди. – А. К., О. Л.) нужны России, очень нужны»[311].

Данилкин неоднократно заявлял о том, что он идентифицирует себя с главным героем. У них одинаковые судьбы, одни и те же произведения: «По центральному образу эта пьеса является автобиографической. [Ее сочинение] могло помочь и следственным органам в выяснении причин моего самоубийства», – показал впоследствии М.Т. Данилкин на одном из первых допросов[312].

Главный герой «еще мальчишкой был на первых хлебозаготовках, участвовал в создании колхозов, в раскулачивании. А юность моя прошла на лесах одной из новостроек Урала в первую пятилетку. А седину, как тебе известно, я приобрел в окопах минувшей войны»[313].

И вот такого русского богатыря, несгибаемого большевика, писателя с большим талантом затравили «литературные начальники», «значительные лица», рецензенты и редакторы с характерными фамилиями «Вульман и Жульман», которые на него «харкают космополитической блевотиной»[314].

«Батюшки! Куда же я попал? Неужели в Америку? Вульман? Жульман? А Иванов среди них затесался»[315].

Он не смог пробить бюрократическое средостенье между народом и вождем: «Существует кордон секретарей, против которых и Сталин бессилен»[316].

Человека, «которого природа наградила басом Маяковского, затравили. Он окончил свою жизнь самоубийством: “Я гибну от духовного удушья, как жалкая ощипанная сволочь”. Иванов принимает яд»[317].

Михаил Данилкин послал рукопись в Молотовское управление МГБ, чтобы помочь сотрудникам органов в расследовании его грядущего самоубийства. Однако вместо яда Михаил Данилкин травил себя алкоголем.

Он попал в ситуацию, которую не прочитанные им философы-экзистенциалисты назвали бы пограничной, т. е. связанной «с глубоким потрясением человека, в результате которого он осуществляет свой прорыв» к самому себе[318]. И Михаилу Данилкину заново предстояло определить, кем он является на советской земле. Свое собственное «Я» он пытался описать и раньше. Следует только помнить, что был он человеком публичным, пишущим, которому было важно предъявить себя новому читателю. И тут очень сложно отделить представительскую сторону собственного самоопределения от личной самооценки. Когда он шел в бой против трехглавого чудовища «Дугадко – Семченко – Хмелевский», знал, конечно, что рискует, но был опьянен воинственным азартом, надеялся на победу и вербовал союзников. В 1950 г. он писал новому секретарю обкома КПСС Ф.М. Прассу о себе: «…большевик, а не холодный, равнодушный ко всему начетчик», «большевистский журналист», представлялся «бывшим военным комиссаром Красной армии», одним «из воинствующих большевистских активистов, зорких сталинских глаз»[319]. Этого ему показалось мало, и одно из своих писем он заключил словами: «Я – продукт Советской власти и, если хотите знать, ее гордость»[320]. Здесь речь идет, конечно, о самопрезентации – пафосной, претенциозной, напыщенной, совсем не уместной в деловой переписке. Адресат – унылый партийный чиновник явно находил такие притязания журналиста нескромными, возможно, смешными и никак на них не реагировал.