«Я вырос в сталинскую эпоху». Политический автопортрет советского журналиста

Михаил Данилкин объявлял себя поборником аскетизма. Дело здесь было не только в нехватке денег. Небрежное отношение к собственному костюму – отличительная черта, своеобразный символ демократического стиля, оформившегося в радикальной среде последователей М. Бакунина и П. Ткачева.

«Прежде всего нигилизм объявил войну так называемой условной лжи культурной жизни. Его отличительной чертой была абсолютная искренность. И во имя ее нигилизм отказался сам – и требовал, чтобы то же сделали другие, – от суеверий, предрассудков, привычек и обычаев», – вспоминал эпизоды боев «на культурном фронте» Петр Кропоткин[321]. Журналист из г. Березники таким предрассудком считал красивую одежду.

Данилкин одевает героиню очерка (молодую женщину – начальника цеха) «в мужского покроя рабочий костюм из серого шинельного сукна»[322] и любуется ею. Отрицательные персонажи его фельетонов, напротив, появляются в шелке, дорогих мехах, в фетре.

Когда я вижу на красивой, здоровой женщине шелк, кружева и прочее, чем женщины щекочут наши чувства, то невольно спрашиваю: а пробовала ли она, эта прелестная особа, доить корову своими руками, вязать кружева, а знает ли она, как трудно выращивать коконы шелка-сырца, ткать нарядные ковры»[323].

Если какой-либо гражданин стремился к личному комфорту, к благоустроенному быту, он становился для неистового ревнителя советской морали фигурой подозрительной по части контр революции:

Разве человек, верящий в крепость Советской власти, способен на такие действия? Нет, конечно. Зачем ему запасы денег, барахла и особняки, если он уверен: Советская власть обеспечит меня, не бросит в беде[324].

Историком языка замечено: «Самосознание возможно только, если оно переживается по контрасту»[325]. Михаил Данилкин подобрал для себя антипода. В его многочисленных писаниях им стал Матвей Дугадко, преобразованный в символическую фигуру дельца, стяжателя, врага Советской власти.

«Кто-то должен сидеть в тюрьме – или Дугадко, или Данилкин. Раз выпустили Дугадко, то садите Данилкина, компромисс здесь неуместен, преступен, противоречит духу ленинизма», – писал он в обком партии[326].

Пером журналиста М.З. Дугадко был превращен в полную противоположность автору. Данилкин был худ – Дугадко «раздобрел телом». Данилкин донашивал армейскую шинель – Дугадко, напротив, даже супругу одел «в шелк, дорогие меха, фетр»[327]. Данилкин опирается «на силу правды, на веру в марксистско-ленинские идеи» – Дугадко, напротив, «на силу приятельских связей»[328].

Образ Матвея Дугадко буквально преследует автора. Он видит в нем зловещую фигуру погубителя социализма, опаснейшего врага, носителя разрушительных идей космополитизма, еврейского духа «крохоборства, стяжательства, двоедушия»[329]. На его фоне Михаил Данилкин рисует свой автопортрет талантливого, гордого, отважного, прямого русского человека – большевика по убеждениям и образу жизни.

В пограничной ситуации 1952 г. представление о собственном «Я» у Михаила Данилкина изменилось. Он увидел в себе прежде всего писателя, наследника великих имен русской литературы, борца за правду жизни, едва ли не современного Гоголя или Щедрина. На М.Т. Данилкина ободряюще подействовал пассаж из отчетного доклада ЦК XIX съезду КПСС: «И в нашем обществе нужны Гоголь и Щедрин, которые огнем боевой сатиры выжигали бы из жизни все отрицательное, прогнившее, омертвевшее, что тормозит движение вперед»[330].

Он немедленно примерил на себя образ большого писателя Земли русской: