«Я вырос в сталинскую эпоху». Политический автопортрет советского журналиста

Логика М.Т. Данилкина вполне совпадала с логикой «Краткого курса истории ВКП(б)». Демонология тоже. Он верил в заговоры, не сомневался в измене И.Б. Тито и советских военачальников. Про «ленинградское дело» он, по-видимому, ничего не знал. Когда писал о сложившемся двоевластии, ссылался на фельетоны в столичной печати, но отнюдь не на разоблачения «вельможных чиновников»[429]. Для аргументации он мог бы сослаться на чистку партийных кадров в 1937 г., разоблачал же он троцкистов с мандатом ЦК в романе «Новоселье». Но в своих потаенных текстах он этого не сделал. Более того, заклеймил чистку ежовщиной – троцкизмом в действии. В этой оценке явно ощущалась какая-то недоговоренность. Николай Иванович Ежов – троцкист, т. е. лицо, подчиненное изгнанному врагу народа и агенту гестапо, международному авантюристу Л.Д. Троцкому. Однако нарком внутренних дел был членом «почтенных учреждений» – советского правительства, ЦК ВКП(б), работал в тесном сотрудничестве с партийными аппаратами, подчинялся соответствующим директивам. Не было ли у него покровителя на самом верху? Кто награждал его орденами, одобрял и поощрял? Кто был настоящим Троцким?

Может быть, троцкизм в этом контексте – пустая идеологическая формула, дань традиции, привычное обозначение внутреннего врага? Учил в те годы А. Фадеев своего товарища по перу: не увлекайся критикой, помни, что «есть у писателя в современной обстановке более опасный враг, ибо он господствует во всех странах, кроме стран нашего блока, а у нас чаще всего выступает троцкизмом»[430]. Под троцкизм подверстать можно было любые слова и дела, расходящиеся с партийным курсом. В 1946 г. комиссия ЦК обвинила министра госбезопасности В.Н. Меркулова в том, что «во время войны было прекращено преследование троцкистов»[431].

Вполне возможно, что и для М.Т. Данилкина троцкизм не был пропагандистским фантомом, но реальной враждебной политической силой, остановить которую мог только террор.

Вот только в органы, специально для репрессивных операций предназначенные, он нисколько не верил. Одобрял террор против врагов демократический – снизу, а не сверху, не по циркулярам, а самочинно, ссылаясь при этом на военный опыт.

Наша Ставка была вынуждена 16 августа 1941 г. принять самые крайние меры, прибегнуть к высшей форме демократии: каждому воину, вне зависимости от ранга и положения, было предоставлено право расстреливать на месте, по своему личному усмотрению, изменников всех рангов и мастей. Для спасения армии, к неудовольствию буржуазных политиков, срочно ввели институт военных комиссаров[432].

За три месяца до отправки письма Данилкина Сталин произвел перестановку в Министерстве государственной безопасности и потребовал «быстрее покончить с недостатками в работе органов МГБ, навести в них большевистский порядок»[433]. Кажется, М. Данилкин с тов. Сталиным и думали в унисон. Тем не менее диалог не состоялся. Из Березников в Москву по тому же адресу направляется следующее письмо «Белинский и наше время». Нет ответа.

Михаил Данилкин не складывает оружия. Его критическое отношение к советской действительности приобретает более радикальные формы. Он освобождается от старых иллюзий и не спешит обманываться новыми. Приобретает определенность тезис о буржуазном проникновении в советское общество. Иначе оценивается степень этого проникновения. Уходят в тень западные спецслужбы и подрывные радиостанции. М. Данилкин саркастически смеется над теми, кто боится Би-би-си. Назван, наконец, настоящий враг: «иудеи янкели, создавшие идеологию американского образа жизни». Они по своей природе «одновременно космополиты и яркие представители национального чванства и тупоумия»[434].

Возрождение подлинного социализма в стране, а с ним и расширение Советского Союза, «создание нечто похожего на Соединенные штаты» зависят от того, «как быстро будут развенчаны идеи космополитизма и полностью политически обезврежены евреи как живые носители этих идей»[435].