Яблоневый сад

Здесь же – Киевская Русь: «Приумолкли князья // Под могучей рукой Ярослава…»; Сергий Радонежский: в «Предполье Куликовом» митрополит Алексий наставляет игумена: «Ты, отче Сергий, оком зорким // Бди князя, молод он, горяч…»; а недалече стихи о декабристе Волконском и его жене, княгине Марии: «Крыжатый шпиль // Крестовоздвиженья // Оплавлен полымем рассвета. // Народа русского подвижница // Пришла в храм Божий за советом…»; а у вольнодумца, вольтерьянца Радищева «синий томик Вольтера // Дрогнул в пухлой руке. // Взгляд, нахмуренный, серый, // Стыл на дерзкой строке…»; и через несколько страниц – мы на дуэли Пушкина: «Выстрел сдунул с берёз // Ошалелую галочью стаю. Он упал на Россию, // Не простив, не разжав кулака…» А – Байкал, Сибирь? Они всюду в стихах, и зримо, и незримо, потому что Байкал и Сибирь – его судьба, его и материальные и духовные небо и земля.

Но здесь же – размёт тончайших паутинок любовной лирики, и порой встречается нечто запредельно сокровенное:

То знак мне был. Была примета:
Лучистым схвачено венцом,
С другого, горестного света
Твоё проглянуло лицо…

Видимо, Тамарой Георгиевной глубоко и ответственно продумано название книжки – «То знак мне был…»; в нём, конечно же, подтекст, шифр, которые, полагаем, сугубо и трогательно личного характера.

Ещё хочется сказать о стихотворениях, что в них много души, души одного человека – автора. Но во множестве строк звучит открыто или угадывается и нечто общее наше, подчас облекающееся в одеяния молитвы – самых сокровенных на земле слов:

И мне безбоязно, мне свычно
Ступать под благостную Скинь.
«Отверзи двери ми, Владычный,
Я в Отчий Дом толцусь. Аминь».

Венчается книга (можно ли и нужно ли книжкой называть?) подборкой стихов, посвящённых Глебу Пакулову. Его ценили и ценят, его помнят, о нём говорят. Может быть, в чём-то и что-то недооценили, проглядели, что-то такое важное забыли, задвинули в подзапылившийся угол не очень-то расторопного современного литературоведения, но то, что Глеб Пакулов напрочно остался в сибирской литературе с романом «Гарь», – бесспорно. И отрадно. О том и поэт Владимир Скиф, обращаясь к своему литературному однополчанину и доброму многолетнему соседу по байкальскому дому:

Глебу Пакулову, автору романа «Гарь»

Я уверен – ты знал Аввакума,
Потому – над собою – возрос
И достойно, рачительно, умно
Аввакумову славу вознёс.
С ним ты мыкал и горе и море
Как соузник, душой не кривил –
На Москве, на сибирском нагорье
Русским Словом его оживил.
С ним прошёл крестный путь страстотерпца,
По Байкалу бездонному плыл –
В нём узрел Аввакумово сердце,
Что Господь в светлых водах сокрыл.
Ты засел, словно раб на галеру,
За сказанье, где кровь и обман,
Охраняли тебя староверы,
Осеняя двуперстьем роман,
Где свивались судеб перепутья,
Волновались лихие стрельцы,
Взнялись ядрами жерла орудий,
Всполошились святые отцы.
И ожил несгибаемый, властный,
Столп высокого духа и дум,
Для раскольничьей нови – опасный,
Всеблагой протопоп Аввакум.
Там не зря пел юродивый: «Ниха-ан,
С того света чертями к нам спихан!»
Пел юродивый, славил Христа
И держался за камень креста.
Ты кружил по метели кинжальной,
Натыкался на тяжкий сугроб,
Где горел в низком срубе опальный,
Не сгоревший в веках протопоп.

Как ярко, рельефно Глеб Пакулов отразился в зеркале поэзии Владимира Скифа! Однако, убеждены, самое верное и нередко немилосердное зеркало для Глеба Пакулова – его «Гарь».