Яик-Горынович

– Была Катерина, да вся вышла, – с презрением хмыкнул Пугачев. – Теперя я за нее! А Катьку – в монастырь, как токмо Питер возьму! Грехи свои грешные замаливать. Чтобы не повадно было законных мужей на жеребцов-любовников менять!.. Правильно я говорю, казаки? – обратился предводитель к своему потешному степному войску.

– Твоя правда, государь! Где энто видано, чтобы немцы православным людом помыкали? – вразнобой зашумела толпа, окружавшая своего набеглого императора. – А змееныша старшинского повесь, надежа! Он даром что в малых летах, а вреда войску наделал вдосталь! Наипервейший прихвостень Бородинский, и папаша его такой же. Яблоко от яблони не далеко падает… К тому же зять прежнего атамана Тамбовцева, коего казаки в прошлом году вместе с генералом Траубенбергом порешили… Смерть вражине!

– Не люб он вам, станичники? – вновь обратился к своим Емельян Иванович.

– Не люб, государь! Смерть старшинскому выродку! – продолжали бушевать повстанцы.

Два татарина, быстро взобравшись на старый раскидистый дуб, стоявший в степи сбоку дороги, с краю небольшого лесного колка, уже прилаживали к ветке засаленный аркан. Крутили на его конце широкую волосяную удавку. Молодой Скворкин взглянул в их сторону и содрогнулся.

– Ну, значит, так тому и быть, – торжественно провозгласил Пугачев. – Вам виднее, господа яицкие казаки, кого из ваших казнить, кого миловать, а я – народный заступник. Насолил он вам – воля ваша. Берите его и делайте что хотите.

Емельян Иванович взмахнул рукой, и Скворкина поволокли к дубу.

– Сволочи, вы не имеете права! – вырываясь, бессвязно кричал молодой казачок, отчаянно колотил каблуками сапог в землю. – Отпустите, я тятеньке все расскажу, он со старшиной Мартемьяном Бородиным и полковником Симоновым за меня вступится. Вас всех взгреют, дурни неотесанные! Забыли, что за смерть генерала Траубенберга было? Мало вас тогда пороли да на каторгу спровадили, еще хотите?

– Иди, иди, злыдень, не разговаривай, – отвечали тащившие его вешать казаки. – Ты не бойсь, малый, это не очень больно. Раз – и готово! Потерпи малость. Бог терпел…

Извивающегося всем тело, как ящерица, Скворкина поставили под веткой, с которой свешивался татарский аркан, накинули на шею петлю, умело затянули узел. Особенно старался яицкий казак Иван Бурнов. Сразу было видно – ему это дело нравилось и вешал он Скворкина охотно. Остальным роль палачей не очень глянулась, а Бурнову – наоборот. Он даже потер петлю выуженным из кармана банным обмылком, чтоб лучше затягивалась. Бережно спрятал мыло обратно в карман. Сам ухватился за другой конец перекинутого через ветку аркана. С нетерпением крикнул-спросил Пугачева:

– Начинать, чи как, ваше величество? Может, еще что надо перед казнью? Приговор зачитать, али так пойдет?

– Попа нужно, надежа-государь, – подсказал оставшийся без коня Еким Давилин. – Я слыхал, перед казнью всегда поп должон назидать приговоренного.

Пугачев отметил про себя, что казак прав, на войне (и в Пруссии, где он был молодым желторотым казаком, и в Туретчине, где он воевал уже умудренным, набравшимся боевого опыта младшим офицером) в полках завсегда священники пребывали. Напутствовать воинов перед сражением, опять же – отпеть после убиенных, исповедовать в согрешениях, благословить святое причастие, все они. А буде кто преступил закон, так и при наказании утешить, смирить неразумную, греховную плоть несчастного.

«Смышленый казак, нужно приблизить, пригодится!» – подумал Емельян Иванович, а в слух сказал:

– Ну, своего попа у нас покель нету, и генерального прокурора Синода – тожеть! Поелику беру все эти должности на себя, в свои руки… Казак Скворкин, – обратился он к осужденному, – властью царской, данной мне от Господа нашего Вседержителя, приговариваю тебя к смерти за твое паскудство молодое и за то, что супротивничал мне и моим людишкам. Приговор привести в исполнение немедля… Желаешь ли что сказать напоследок?

– Помилуй, царь-батюшка, век за тебя Богу молиться буду! – видя, что дело принимает нешуточный оборот, визгливо заголосил Скворкин. – Крест буду целовать, землю под твоими ногами есть, только пощади! Отец!..

– Поздно опомнился, глупый. Царский приговор обратного хода не имеет, – грозно промолвил Пугачев. – Прекрати ныть, умри хотя бы по-казачьи, как мужчина, а не баба базарная.

– Самого бы тебя в петлю, чучело каторжное, поглядел бы я, как ты заголосил! – дико взвизгнул вдруг Скворкин, враз переменив тон.

– Ах, вона как ты запел… А я уж было думал помиловать, – хмыкнул скептически Пугачев.

– Отец! Батюшка! Ваше величество!.. Признаю… Век за тебя Богу… Прости неразумного! – вновь, спохватившись, заюлил, залился крупными градинами слез Скворкин. – Язык мой – враг мой!.. Вырви его, батюшка, только пощади, не вели своим опричникам казнить-вешать!