Яик-Горынович

Из осажденной избы отстреливались, пока не начали рваться пушечные заряды и обваливаться крыша. Потом все прекратилось, дверь избы с треском рухнула на крыльцо, искры фейерверком разлетелись в разные стороны. На улицу выскочило несколько обгорелых израненных солдат в дымящихся кафтанах, пошатывавшийся от удушья прапорщик и татарин Идыркей Баймеков. Горящий дом за их спинами пылал, как факел.

Сдавшихся защитников тут же взяли в плотное кольцо пугачевцы и погнали на расправу к своему грозному предводителю. Остальные мятежники и местные жители принялись ломать заплоты и окапывать широкой канавой горящую избу, чтобы не дать огню перекинутся на соседние строения. Через некоторое время пылающий дом покачнулся и начал медленно заваливаться на сторону. Люди с опаской отскочили в стороны.

Была глубокая ночь, но от пожара на площади было видно как днем. По приказу Пугачева казаки и крепостные плотники, спешно поднятые с постелей, наспех сооружали у комендантской канцелярии импровизированную виселицу. Самозваный царь уселся неподалеку в кресло, которое ему услужливо вынесли из канцелярии. Рядом с ним стояли сподвижники и Шванвич с крепостным урядником Скоробогатовым (Максимычем). К Пугачеву подтащили сдавшегося офицера.

– Присягать мне будешь? – грозно впился в него злым взглядом самозванец. – Хотя наперед говорю: это тебе не поможет, все одно вздерну! Досадил ты мне больно, ваше благородие, людишек верных много побил. Так что заранее предупреждаю: не прощу! Покаешься – хоть один грех с себя перед смертью спишешь… Так будешь присягать, чи так вздернуть?

– Вешай, кат! Палач! Всех не перевешаешь! – тяжело дыша, патетически провозгласил офицер. – Скоро государыня тебя самого вздернет, как и весь твой сброд, что присягу нарушил.

Пугачев, как будто отмахиваясь от мухи, уронил вниз руку с белым офицерским шарфом, снятым с убитого капитана Варфоломеева. Обреченного прапорщика подхватили несколько казаков и грубо поволокли к виселице. Вскоре он уже качался высоко над землей, под самой перекладиной. К Пугачеву подтащили связанного капрала с кровавой повязкой на голове и болтающейся плетью вдоль туловища перебитой правой рукой. Самозваный царь, даже не спросив его о присяге, сразу махнул шарфом. Капрала вздернули на той же перекладине, вынув из петли тело прапорщика и бросив у забора – собакам. Подошла очередь Идыркея.

– Будешь присягать, нехристь? – вновь повторил вопрос Пугачев. – Токмо и тебе наперед гуторю, как прапорщику: не прощу!

– Я не нехристь, а православный, – смело глянул в очи грозного набеглого царя татарин Идыркей Баймеков. В голосе его не было страха, в позе – раболепия и подобострастия. Татарин чем-то приглянулся Емельяну Ивановичу.

– Почто супротивничал, моих людей бил? – устало спросил предводитель повстанцев.

– А ты бы, государь, присягу нарушил? – вопросом на вопрос ответил Идыркей.

– Молодец! – неожиданно вырвалось у Пугачева. – Что присяги не нарушил – молодец, казак. Но я тебя от прежней присяги освобождаю! У меня служить будешь?

– Я человек служивый… Ни отца, ни матери… – замялся татарин. – Если ты своей царской волей меня прощаешь и на службу зовешь, что ж, я согласен! Твоя присяга, бачка-осударь, главнее присяги государыни: ты – муж, она – жена, баба…

– Здорово рассудил гололобый, – рассмеялись его бывшие сослуживцы, гарнизонные казаки.

Пришлись по душе слова Идыркея и Емельяну Ивановичу. Он встал с кресла, величаво протянул татарину руку для лобзания.

– Прощаю тебя, казак Баймеков. Ты не враг мне… Что верность присяге, единожды данной, соблюдал до конца, не щадя живота своего, ценю! Не предашь, значит, и меня, как супружницу мою, Катьку бессовестную, не предал. Верный ты человек, даром что инородец… В штабе у меня будешь служить, в личной охране и по совместительству – толмачом.

Пугачев оборотился к своим приближенным, а также к остальным сподвижникам, простым казакам, крестьянам, татарам, башкирам:

– Любо вам, казаки, чтобы Идыркей Баймеков неотлучно при моей ампираторской особе обретался? Покой мой царский стерег? От измены и крамолы оберегал, а заодно и толмачил?.. Любо?

– Любо, царь-государь!

– Любо, бачка!

– Веди нас на Яицкий городок, всем супротивникам твоим секир башка будет! – громко и восторженно зарокотала в ночи людская многоголосица.

Вместе со всеми кричал и молодой яицкий казачок Борис Атаров. Он рад был бунту, рад тому, что оказался в самом его эпицентре, верил, что человек, называвший себя Петром Третьим, и есть доподлинный царь. И Борис в благородном порыве готов был отдать за него жизнь.