Япония в меняющемся мире

когда обмен мнениями между «высоколобыми» преподносился читателям в готовом виде и не предполагал их участия в диалоге. После войны изменилась сама культура дебатов: участники стали апеллировать прежде всего к массам и обращались не столько друг к другу, сколько непосредственно к читателям, чтобы преодолеть свой отрыв от них. Маруяма никогда не замыкался в «башню из слоновой кости»; напротив, он до конца жизни использовал любую возможность обратиться к публике напрямую — будь то в университетской аудитории, в научном обществе или на страницах популярного журнала. Он охотно спорил, давал интервью и отвечал на анкеты. Он говорил и писал о наиболее актуальных, животрепещущих политических и общественных проблемах, не опускаясь до уровня масс, но стараясь говорить на понятном им языке. В этом еще один секрет его популярности.

Диалогичность проявилась и в позднейшей судьбе теорий Маруяма, когда у них появились не только сторонники, но и оппоненты. В 1950-е годы его взгляд на «японский фашизм» доминировал не только в японской, но и в европейско-американской историографии, отразившись, например, в известных, до сих пор читаемых книгах Д Брауна (1955), Р. Сторри (1957) и А. Морриса (I960)¹³⁸. На рубеже 1950-х и 1960-х годов в Японии началась осторожная критика концепции Маруяма, вызванная развитием изучения и теоретического осмысления фашизма в европейской историографии. но если теория «японского фашизма» умерла своей, смертью¹³⁹, то наследие Маруяма как теоретика демократии, постулировавшего автономию личности и общества от государства, продолжает оставаться актуальным и сегодня.

Многие положения ранних работ Маруяма, сделавших его властителем дум послевоенной Японии, опровергнуты ходом событий и развитием исторической и политической науки. От чего-то он отказался сам, не упорствуя, но и не давая оснований обвинять его в ренегатстве. Он оставался «мэтром», хотя его авторитет был уже не столь безусловным, как раньше. Из «живой жизни» Маруяма превратился в «историю». Однако его идеи и теории сыграли значительную роль в процессе осмысления японским национальным сознанием исторического прошлого. Того самого прошлого, которое, по выражению известного германского историка Э. Нольте, для нас так и не прошло.

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ ЯПОНЦЕВ

Прошлое 一 национальное достояние. Но что с ним делать?

Историческая память, по опредёлению философа А.М. Пятигорского, это «направление сознания человека на его прошлое». Она может быть как позитивной, так и негативной, развиваться естественным путем изнутри мыслящей личности или направляться и регулироваться внешними факторами. Историческая память может оказывать значительное воздействие как на отдельные индивидуумы, так и на различные социальные и этнические группы, вплоть до нации.

Значение исторической памяти для Японии и японцев традиционно велико. Не забираясь в глубь эпох, напомню, что именно апеллирование к исторической памяти — пусть в немалой степени реконструированной или даже смоделированной — сыграло важную роль в формировании национальной идеи в рамках «школы национальных наук» и «школы Мито» в последней четверти XVIII — первой половины XIX вв., в подготовке и осуществлении консервативной революции Мэйдзи исин и последовавших за ней преобразований, в выработке национальной идеологии того периода, когда Япония постепенно превращалась из экзотического цветка в современную державу, сначала регионального, затем мирового значения. На протяжении всего периода после Второй мировой войны политическая, общественная и идеологическая борьба в Японии, культурные и духовные искания во многом были завязаны именно на исторической памяти. А как обстоит с этим дело в двадцать первом веке? Какова историческая память современных японцев?

Вопрос этот ставился не раз. Попыток ответа на него тоже было немало. Одни авторы 一 имя им легион, но преимущественно японофилы — восторгались силой и глубиной исторической памяти японцев, трепетно относящихся к своим национальным традициям, событиям и памятникам далекого прошлого. Действительно, в отношении сохранения прошлого, в самом широком смысле этого слова, многим стоило бы у них поучиться, но консервация материальных артефактов и поддержание духовных традиций живыми —отнюдь не одно и то же. Другие 一 преимущественно японофобы, коих тоже немало, — напротив, объявляли историческую память японцев короткой и избирательной, чтобы прямо не сказать лицемерной, в основном апеллируя к событиям Второй мировой войны и предшествовавшего ей десятилетия. Доля правды есть и в этих утверждениях, но их авторы склонны смешивать идеологию и политику государства и его отдельных институтов с исторической памятью индивидуумов, групп или нации в целом.