Ящик с проклятием

Дэниелс, чей ирокез давно потерял форму из-за пота, сидел на краю кровати, и страх горел внутри его, точно раскалённая жаровня. Он методично чистил винтовку промасленной тряпкой и пытался отвлечься от рези в животе, слушая песню ткани о сталь.

Его разорванное ухо болезненно пульсировало, жар проникал в голову и блокировал звуки, а мозг словно нагрелся и зудел. Наверное, если сейчас приложить лёд, тот просто растает на коже. А если просверлить череп, то пар с шипением вырвется наружу.

Перед глазами плясало лицо Сепа.

Дэниелс почесал ухо и продолжил чистить ружьё, стараясь не обращать внимания на ворона у окна. Но тот упрямо постучал по стеклу. В глазнице твари застряла дробина.

Дэниелс услышал в своей голове голос, что безжалостно шептал самые страшные, самые ядовитые слова.

Правду о нём. О том, кто он есть.

Дэниелс заплакал. Сначала неохотно, а потом истерично, уткнувшись лицом в подушку, пока стыд наполнял тело, точно грязное масло.

Птица взъерошила сверкающие перья, и хулиган обмочился на матрас.

– Дэниелс не промахивается, – прошептал он, и слёзы текли из его плотно закрытых глаз. – Дэниелс не промахивается.

20. Магуайр

Эйлин Магуайр рассеянно слушала радио, его гул окутывал её бесформенным одеялом. Хотя было далеко за полночь, она ещё не легла спать. Вместо этого Эйлин неподвижно сидела в гостиной, а рядом стоял стул её мужа – пустой, если бы не бледная тень, которая маячила где-то на краю зрения.

Маленькая комнатка была аккуратной и тёплой, расписанной чахоточными цветами, потемневшими от времени, точно старая кровь. Пустой стакан согрелся в руке Магуайр. Она крутила его, наблюдая, как сползают по стеклу сиропообразные струйки алкоголя, и гадала, сможет ли перестать доливать его до того, как в конце концов придёт сон.

Если придёт.

Дождь хлестал в окно. Магуайр глубоко вздохнула и почувствовала – как часто бывало в этой маленькой комнате – странную боль, словно кожа высохла и обтянула кости. Она подумала о школе и драке в коридоре – подумала о Сепе и его сходстве с упрямой умной девушкой, которая училась в школе Хилл Форд более сорока лет назад и так оттуда и не ушла.

Подумала о Шелли Вебстер – уже мёртвой, как Лиззи и Морган. Дочь Шелли немного рассказала по телефону, мол, мать любила задерживаться допоздна и всегда носила длинные волосы. «Это было ужасно», – повторила она ещё раз, прежде чем положить трубку.

Магуайр позволила мыслям течь самим по себе.

Волосы Шелли.

Она крепче сжала стакан.

Из пяти человек, что поклялись у ящика, трое были мертвы: Морган, рак лёгких в 1968 году; Лиззи, сердечный приступ в 1976 году – и всякий раз холодное дыхание смерти овевало затылок Эйлин. И с каждой смертью добавлялась новая ворона. Старая пара уже прилетала прошлой ночью – наблюдала за ней острым, безошибочным взглядом.

Этим утром появилась третья – прямо перед телефонным звонком из Бруклина.

Шелли всегда мечтала об Америке. А теперь умерла – погибла в нью-йоркской подземке.

Магуайр сжала губы, пригладила волосы, встала.

И замерла.

В другом конце гостиной раздался шум. Он доносился из старого кабинета – словно кто-то крошечный царапался и полз по камню.

Эйлин вгляделась в полумрак за лампой.

Снова царапанье.

– Опять птица в дымоходе, – тихо сказала она.

– Возьми кастрюлю, – посоветовала тень её мужа. – Я ловил их кастрюлей.

Скрежет на мгновение прекратился, и Эйлин поймала себя на том, что пятится прочь от двери. Потом невидимый гость заскрёбся снова, быстрее и настойчивее.

Стакан скрипнул в руке.

– Птица может умереть. Вспомни, как там чайка застряла.

– Я помню, – согласилась тень. – Позаботься о ней, милая.

– Чёртовы птицы, – пробормотала Эйлин.

Она пошла на кухню, взяла с подставки небольшую кастрюлю и двинулась по коридору; каждый шаг эхом отдавался в тишине.

Стоило коснуться двери кабинета, и шум стих. Эйлин помедлила, прислушиваясь к голосам дома: стонам камня на ветру, журчанию водостока и стуку дождя. Затем всё же взялась за ручку.

Кабинет когда-то принадлежал её мужу. Она годами туда не заглядывала, дверь распухла и осела в проёме.

Замок поддался.

Магуайр ввалилась в комнату и замерла, слушая темноту. Подняла кастрюлю, щёлкнула выключателем…

Ничего. Лишь безмятежность помещения, что стояло нетронутым под слоем пыли и времени, – однако в животе вдруг поселился острый животный страх.

Лампочка взорвалась дождём стеклянных брызг, и Эйлин вскрикнула.

Ухватившись за стену, она подождала, пока глаза не привыкнут к темноте, а дыхание не успокоится.

Кто-то беззвучно двигался по комнате. Оглушительная тишина почти заглушала невесомые шаги, трепет, который больше чувствуешь, чем слышишь, как грохот поезда под землёй.

А потом снова раздалось царапанье – будто ящерка в скорлупе скребётся, – и сердце подскочило к горлу Эйлин.

Она заставила себя подкрасться к очагу, встала на колени, коснулась каменной плиты и прислушалась, готовая в любой момент сорваться с места. Стояла так, пока не заболели колени, но лишь ветер завывал в трубе, а стук сердца отдавался в костях.

Эйлин надеялась, что всему виной птица – но какой-то инстинкт кричал «нет!».