Яшмовый Ульгень. За седьмой печатью. Серия «Приключения Руднева»

Дашкевич взошёл на кафедру, постучал по ней сухим кулаком, призывая аудиторию к тишине. Перед ним внушительной стопкой были сложены эссе, ранее сданные ему на проверку. Эссе эти он нещадно задавал студентам чуть ли не на каждой лекции, а потом устраивал придирчивый разбор самых удачных и самых провальных работ. В течение года все хотя бы раз да оказывались жертвой его язвительной критики.

– Так-с, господа! – не распыляясь на приветствия, начал он, голос у профессора был немного трескучим от возраста, но мощным и громогласным. – Я вами не доволен! Никто из вас не проявил ни должного усердия, ни выдающегося ума! Посредственность – это лучшее, что мне встретилось, ну, а худшее я вам сейчас зачитаю с должными комментариями.

Аудитория напряженно затихла, а Ян Феликсович, не глядя, взял из стопки верхний лист, поднес к глазам и внезапно переменился в лице. Рука профессора задрожала. По аудитории пробежал тревожный ропот. Дашкевич посмотрел на стопку. Лицо его сперва побагровело, а после сделалось бледным до синевы.

– Лекция отменяется! – хрипло каркнул он. – Подите все…

Он лихорадочно перебирал эссе, высокая стопка сбилась и поехала. Ян Феликсович попытался её удержать, но руки его настолько тряслись, что он не справился, и бумаги разлетелись. Сидящие в первых рядах студенты кинулись их поднимать.

– Подите! – выкрикнул Дашкевич, протестующе махнув рукой, но было поздно.

Несколько человек растерянно рассматривали поднятые с пола листки. Это были вовсе не эссе, а политические прокламации самого радикального содержания.

Все взгляды были прикованы к происходящему у профессорской кафедры, и в этот момент с верхних рядов посыпались новые листовки.

– Господи! – простонал Ян Феликсович, хватаясь за сердце.

Его голос потонул в образовавшемся гвалте. Студенты хлынули в проходы. Кто-то проталкивался к выходу из аудитории, кто-то хватал листовки и прятал в карманы. Нарастающий хаос был прерван резким визгливым окриком:

– Замолчите! Замолчите все!

Распихивая студентов, к кафедре пробирался Филимон Антипович Коровьев, инспектор управления образованием.

– Как лицо уполномоченное, я приказываю всем вернуться на свои места! – выкрикнул он, и было в его противном голосе что-то такое, от чего все замерли и почувствовали неминуемую беду. – Никто не должен покидать аудиторию, пока я всех поимённо не перепишу. Кто попытается уйти, будет считаться виновным. И уж я выясню, кто посмел меня ослушаться. Извольте подходить ко мне по одному и называться. О происшествии я сообщу дознавателю, и все вы будете допрошены. Вас, господин профессор, я тоже прошу оставаться на месте. С вами я переговорю отдельно.

Повисла тишина, через мгновенье взорвавшаяся возмущенным ором.

На этот раз к порядку студентов призвал профессор Дашкевич, шарахнув по столешнице толстенным учебником.

– Тихо! – гаркнул он. – Тихо, господа! Сядьте по местам!

Очевидно, этот призыв отнял у Яна Феликсовича последние силы. Он тяжело оперся о кафедру и поник.

Не столько окрик, сколько убитый вид профессора заставил студентов угомониться. В течение полминуты гул улегся и воцарилась гробовая тишина.

Дашкевич поднял седую голову и произнес совсем тихо:

– Я велю вам, господа… Нет, я прошу! Не усугубляйте случившегося. Вы будущие юристы. Вы понимаете возможные последствия. Проявите благоразумие! Сделайте все, как велит господин инспектор.

С этими словами он тяжело опустился на стул и закрыл лицо все ещё дрожавшей рукой.

Руднев, Никитин и Кормушин сидели на центральных рядах. Дмитрий Николаевич взглянул на своих друзей: Пётр выглядел растерянным, а вот лицо Арсения светилось ликованием. Из-за пазухи у него торчал уголок листовки. Сердце у Руднева упало. Он толкнул локтем сидящего рядом Кормушина и, стараясь не двигать губами, прошептал:

– Молчите!

– Это не мы, – тем же конспиративным шёпотом ответил Кормушин. – Клянусь!

Руднев указал взглядом на Арсения. Кормушин вздрогнул, в глазах его появилась паника.

– Пусть выкинет листовку, – зашептал Руднев. – Скажи ему, чтобы не дурил!

Но Никитин выкидывать листовку не стал, а с торжествующим видом запихнул её поглубже.

Тем временем Коровьев начал свою перепись. Делал он это долго и методично, так что, когда дело дошло до трёх друзей, прошло уже не менее часа.

Никитин первым из троих подошёл к инспектору, и, хотя в ответах его крамолы не было, весь его вид давал понять, что если он и не замешан в происшествии, то уж наверняка относится к числу сочувствующих. Коровьев сверкнул глазами и демонстративно поставил напротив фамилии Никитина жирную галочку. Руднев с Кормушиным повели себя сдержанно.

Друзья молча покинули аудиторию вслед за остальными переписанными и лишь на улице заговорили.

– Вот оно! Началось! – воскликнул пьяный от возбуждения Никитин.

Для Руднева этот восторг оказался последний каплей. Он метнулся к Арсению Акимовичу и сгрёб его за грудки так, что у того перебило дыхание.

– Твоих рук дело? – задыхаясь от злости, прорычал он, встряхнув сотоварища.