Яшмовый Ульгень. За седьмой печатью. Серия «Приключения Руднева»

– Это началось четыре месяца назад, – начал рассказывать Петр Семёнович. – Однажды после собрания мы все нашли у себя в карманах листовки с подписью «Малахия». И после находили снова и снова. Кто их подбрасывал, мы так и не узнали. В этих листовках сперва зло и сатирично высмеивалась наша деятельность, как абсолютно бессмысленная и ни к чему не ведущая, а после стали появляться указания на то, как всё надо было делать правильно. Послания были написаны очень интересно. Мысли в них были смелые и прогрессивные.

– Ваш Малахия, возможно, провокатор! Вы хоть сейчас это понимаете? – Терентьев счёл необходимым остудить пылкую восторженность, в которую стал скатываться Кормушин.

– На самом деле, – возразил тот, – ни к чему такому он не призывал, ни к насилию, ни к террору. Он говорил лишь про необходимость объединения усилий разрозненных политических ячеек и системных акций гражданского неповиновения.

– Вы это тем расскажите, кто с Тверской не вернулся! – сухо оборвал Терентьев. – Так что там дальше с вашим Малахией? Вы узнали, кто это?

– Нет.

– Пётр, скажи, а те листовки, что на лекции Дашкевича оказались, это тоже дело рук Малахии? – спросил Руднев.

– Да, – признался Кормушин, – но мы тебе тогда не врали, Дмитрий, что не знаем, откуда листовки! Это уже позже выяснилось, когда Малахия в своем следующем послании про них упомянул.

Руднев кратко рассказал Анатолию Витальевичу о происшествии с прокламациями на лекции по международному праву.

– Про панихиду в Воскресенской церкви тоже все от Малахии узнали? – в свою очередь спросил Терентьев.

– Да. Мне так рассказывали. Сам-то я был в тюрьме, а Никитин у тебя, Дмитрий, отлёживался. Я думаю, Малахия панихиду и заказал.

Руднев с Терентьевым переглянулись, и сыщик утвердительно кивнул на немой вопрос Дмитрия Николаевича.

– Пётр, панихиду заказывал Коровьев. Церковная записка написана его рукой.

– Коровьев?!

– Да, и если так рассудить, то и листовки у Дашкевича вполне могли быть делом его рук. Он, в отличии от студентов, имел доступ к эссе и мог их подменить. И на галёрке, откуда вторую пачку скинули, он сидел.

– Да неужто этот… – присутствие Екатерины Афанасьевны удержало Кормушина от бранного слова, – …этот негодяй всё это… Но зачем?!

– За тем, что он на службе у охранного отделения, молодой человек, – объяснил Анатолий Витальевич. – Он заморочил вам голову, вскрыл всю вашу организацию и сдал.

– Но тогда зачем он продолжает свои листовки распространять? – потеряно спросил Кормушин.

– Продолжает?!

Пётр Семенович вынул из кармана сложенный вчетверо листок и передал Терентьеву. Тот развернул и прочёл. Это было многословное и пламенное воззвание к прогрессивной части студенчества продолжить борьбу. Внизу стояла подпись: «Малахия».

– Откуда это у вас? – спросил сыщик и отдал листовку Рудневу.

– Вчера товарищи в университете дали.

Дмитрий Николаевич пробежал листовку глазами.

– Белецкий, – обратился он к бывшему наставнику, безмолвно подпирающему подоконник в течение всего разговора, – в моем столе лежит листовка с Семеновского кладбища, пожалуйста, принеси.

Белецкий всё так же молча удалился и вернулся, неся бумагу.

Дмитрий Николаевич разложил обе листовке на столе.

– Печатали в одной типографии, – сказал он, разглядывая их несколько секунд. – Заголовок не набирали, он отпечатан линотипом. Видите, дефекты на буквах повторяются здесь и здесь? И наборщик один и тот же работал, характерное размещение абзацев и заглавных букв.

– Это подтверждает связь Малахии с листовками на лекции и дает зыбкий намёк на его связь с кладбищем и убийством женщин, – заключил Терентьев.

– Слежка за мной тоже дает такой намёк, – вставил до сих пор молчавший Белецкий.

– Да, но пока это всё за уши притянуто! А с покушениями на бульваре совсем никакой ясности, – покачал головой сыщик. – Остается надеяться, что ваш друг Никитин видел того, кто в него стрелял, и расскажет нам, когда очнётся.

– Он не разглядел бы убийцу, даже если бы тот в него с пяти шагов целился, – возразил Руднев. – Арсений очень близорук и разбил свои очки во время демонстрации.

– Это обрывает ещё одну ниточку, – ещё более помрачнел Терентьев, – Пётр Семенович, вам есть что нам ещё рассказать?

Кормушин отрицательно мотнул головой.

Терентьев повернулся к притихшей Екатерине Афанасьевне:

– Госпожа Лисицына, а вы можете нам что-нибудь поведать? Вы были подругой покойной Зинаиды Яковлевны. Может быть, по прошествии времени, успокоившись, вы что-то вспомнили? Так часто бывает. В первый момент под воздействием сильных эмоций люди многое забывают, а потом память светлеет.

– Я ничего не знаю, – дрожащим голосом проговорила Екатерина Афанасьевна, – Мне Зиночка ничего не говорила, только то, что ничего не может рассказать.

– Не может рассказать о чём? – осторожно продолжал выспрашивать Анатолий Витальевич.

– Ах! Ну откуда же я могу знать! Она чего-то боялась! Однажды даже расплакалась, когда мы с ней про библейских цариц заговорили. Право же, я ничего не скрываю! – девица Лисицына едва не заплакала, и Руднев в рыцарском порыве кинулся ей на защиту.