Язычник [litres]

Старуха и слушала, и не слушала – одна ее половина, настоящая, не слушала ничего, кроме своих застывших мослов и тягучего хора, а другая, без всяких настоящих чувств, немного встревожилась и спросила:

– Как же такое возможно?

– Возможно! – кричала взвинченная Нинка, взмахивала руками, двигалась тучным корпусом: – Все выписанные! Получили компенсацию, выписались. А выписанный – значит, нарушил погранрежим: бери любого за шкирку и пинка под жопу! И тебя выселят, будь спокойна! Твой дом вон какой крепкий, его уж купили за бесценок.

– Как купили, кто?.. – Но бабка не столько удивилась, сколько озлилась на Нинку. – Чего ж ты п… всякое?!

– Я п…?

– Тьфу на тебя, курва!

– Я курва?! – взъярилась Нинка. – Ах ты, старая лохань! Говорят, Арнольд твой дом купил… – Но вдруг осеклась, передумала ругаться, только высокомерно подняла подбородок: – Поглядишь еще!

Старуха зажмурилась, и Нинки не стало в отсыревшем туманном дне, потянулся он дальше, будто из постного теста, и вот это тесто тяни, тяни, а оно все не рвется, только истончается, прозрачнеет, и муторно оттого – до стона. И стонал, выл неведомую песню хор из тумана. Но все-таки на какой-то жутко высокой ноте порвалось: в дом без стука вошли огромные люди в серой форме и черных беретках, под беретками – твердые широкие лица, бритые виски и затылки. Двое, стуча башмачищами, прошли во вторую комнату, к бабке, но один – и бабка видела его уголком глаза – стал на кухоньке заглядывать во все углы, за печку, в шкафчики. А помимо этих возник еще человек в гражданской куртке и велюровой кепке, и бабка удивилась, как он мал, плюгав в сравнении с громилами, и лицо его отнюдь не налито бордовой яростью, а бледно и мелко. Он уселся перед бабкой за стол, зашуршал большими листами, потом и вовсе принялся что-то писать. На бабку никто не смотрел. Но у человека в кепке тонкие губы, невзирая на пишущую занятость хозяина, будто сами собой стали спрашивать:

– Гражданка Рыбакова Мария Николаевна?

– Ась?

– Рыбакова Мария Николаевна, тысяча девятьсот восемнадцатого года рождения?

– Это я.

– Документы, пожалуйста.

– Ась?

– Документы, – терпеливо повторил человек.

Бабка поднялась, побрела к комоду, достала два полиэтиленовых пакета. Один был полон компенсационных денег – бабка сунула его за пазуху, а другой – туго набит всей ее пожизненной бумажной отчетностью: пенсионными квиточками из сберкассы, гарантийными талонами на телевизор и радиоприемник, выписками о больничных обследованиях, свидетельствами, справками и копиями свидетельств и справок, аккуратно перевязанной пачкой сторублевок советского периода, фотографиями три на четыре, своими и мужниными, пропусками на рыбозавод разных лет, уведомлениями на посылки, и где-то в ворохе этих бумажек таились собственно документы. Человек в кепке, порывшись в пакете, достал только паспорт, стал листать его и спрашивать:

– Вы получали предписание покинуть остров в течение двадцати четырех часов?

– Чегой-то? – опешила бабка. – Ничего не получала…

– Вот народ, – заулыбался человек, обращаясь к одному из громил, который согласно закивал, – никто ничего не получал. – Он растянул это «ничего не получал» в передразнивающей манере, пародируя кого-то еще, с кем, как догадалась бабка, они уже имели дело. Он сунул бабкин паспорт в черную папку, а на край стола подвинул лист со множеством отпечатанных на нем слов, протянул бабке авторучку и только теперь первый раз посмотрел на нее не строго, как она ожидала, а пусто и безынтересно, даже спокойно. Но это спокойствие было неправдой, и бабка догадалась, что зло, которое делает этот человек, совсем не в радость ему, но не было оно ему и в тягость. Чувствовалось в нем что-то такое, что своей заинтересованностью многократно перевешивало, пересиливало все то, что с равнодушием делал теперь человек, и пересилило бы многое и многое другое, он на пути к своим целям переступил бы через более важное с тем же равнодушием, с каким любой человек походя переступает через грязь. Бабка оробела от своего мгновенного прозрения, и когда человек постучал пальцем по листку и сказал:

– Вот здесь распишитесь, – она послушно присела к столу, взяла авторучку и старательно вывела свою фамилию.

Тогда взгляд его преобразился, потеплел. Он с удовлетворенным видом поднялся и стал читать с листка, но делал это торопливо, для проформы, без чего, впрочем, можно было и обойтись, да был заведен какой-то автоматизм в человеке:

– В связи с нарушением паспортного режима и норм проживания в пограничной зоне, а следовательно, грубым нарушением пограничного режима, в связи с саботажем выполнения постановления прокуратуры, администрации и пограничной комендатуры о принудительном выселении в течение двадцати четырех часов, в связи с самовольным захватом и эксплуатацией чужого жилья вы подлежите принудительному выселению из пограничного района немедленно.

Бабка тупо смотрела на него, но спросила вполне разумно:

– Как же ты меня из мово собственного дома погонишь?