Язык в языке. Художественный дискурс и основания лингвоэстетики

В связи с революционизацией языка Арватов вводит продуктивное, на наш современный взгляд, разграничение «композиционного речетворчества» и «коммуникативного речетворчества». Под коммуникативным речетворчеством понимаются те нововведения, которые закрепляются в кодифицированной норме языка (к примеру, боборыкинская «интеллигенция», советский «совдеп» и т. п.). К композиционному речетворчеству здесь относятся как поэтический дискурс, так и языковая игра в разговорной речи. Именно этот тип креативности делает язык пластичным и неокаменелым, обеспечивает его стихийное развитие:

Так, например, все современные, созданные революцией слова сокращенно-слитного типа («совдеп», «чека», «Леф» и т. п.) не могли бы появиться, если бы уже раньше в бытовых «упражнениях», в бытовой «зауми» частицы слова не отделялись бы друг от друга и не соединялись бы с частицами иного слова. Необходимо было наличие пластичности слов, чтобы телеграф мог дать практическую форму «главковерха». Композиционное речетворчество – это неосознанная экспериментальная лаборатория речетворчества коммуникативного. Той же лабораторией, следовательно, является и поэзия. Недаром задолго до «совдепов», в 1914 году, у Каменского «мировое утро» превращено было в «мирутр» («Дохлая Луна»), а у Крученых в наши дни «звериная орава» стала «зверавой» («Голодняк») [там же].

Арватов отмечает, что революция в обществе и в искусстве расшатала границы допустимого языкового творчества:

Вместе с этим рухнули границы для речетворчества: поэт больше не был связан обязательными традиционными нормами, и свобода эксперимента, это единственное условие целесообразно-организующей деятельности, была достигнута. Не случайно многие изобретения Хлебникова делались им вне поэтического канона – давались в чистом виде, именно как эксперименты (см., напр., его статью о неологизмах от слова «летать» в сб. «Пощечина общественному вкусу») [там же].

Однако мечтаниям этим не было суждено осуществиться, так как вскоре, уже к концу 1920‐х годов, любое индивидуальное языкотворчество было признано «формалистическим» и вредным для русского языка.

Большой резонанс в среде русских лингвистов вызвала книга французского слависта А. Мазона Lexique de la guerre et de la révolution en Russie (1914–1918), вышедшая в Париже в 1920 году. Это первый научный отклик на новый язык русской революции. Мазон исходит из того свойственного Парижской лингвистической школе тезиса, что факты социальные и политические соответствуют фактам лингвистическим, и проводит инвентаризацию всех известных ему языковых новаций, почерпнутых из периодики первых советских лет, сопоставляя их с политическими процессами. Основы новых слов, согласно его выводам, образуются тремя основными путями: а) аббревиации; б) заимствования из иностранного языка; в) придания имени собственному символического значения и использования его в повседневном общении в функции имени нарицательного. В книге приводится богатый языковой материал и словарик неологизмов или слов с измененными значениями. Особенно впечатляет перечень смешанных сокращений, весьма отдающих заумным речетворчеством футуристов, например, в таких аббревиациях, как Румчерод, искомзап, Викжедор, мингук, подгук, гавкоюз, и подобных. Впрочем, французский лингвист не дает примеров из художественной литературы, анализируя лишь язык прессы.