Несмотря на то что лингвопоэтический манифест Р. О. Якобсона был написан им впервые на английском языке, следов солидарности с его программой в англо-американской науке о языке мы практически не обнаруживаем. Скорее здесь стоит говорить о неприятии идеи самостоятельности поэтического языка как объекта исследования. В генеративной лингвистике язык изучается безотносительно его дискурсивных вариаций, и, следовательно, интереса к языку литературы не проявляется. Исключением можно считать лишь ранние исследования Т. Ван Дейка по «генеративной поэтике» [см., напр., Van Dijk 1971; 1972] и работы М. Халле и П. Кипарски по генеративной метрике стихотворной речи. Однако они касаются в основном лишь формальных или жанровых аспектов художественной речи70
. В остальном американская, и в особенности британская, филология начиная с 1970‐х годов устремилась в сторону широко понимаемой стилистики. Язык художественной литературы интересует стилистику лишь как часть и разновидность общеобиходной коммуникации и не является отдельным объектом изучения.Английская традиция лингвистического интеграционизма (основанная Р. Харрисом) помещает художественный текст на равных правах с другими текстами в единый коммуникационный универсум [см., напр., Carter 2004]. Согласно этому подходу, интерпретация текста зависит только от вовлеченных субъектов (каков читатель, какое время и какое место). При этом сама «литературность», «поэтичность» и «эстетичность» художественного текста нивелируется. Стилистика в английской традиции преобразуется в изучение коммуникативных стилей. Представитель этой школы М. Тулан характерным образом признается, что программа Якобсона в большинстве западных лингвистик не реализовалась [Toolan 2010]. И хотя некоторые ученые, например Д. Аттридж [Attridge 2004] и Н. Фабб [Fabb 1997], признают литературу особой формой языка, эстетическая природа ее поэтической функции остается в стороне от аналитического внимания.
Выступления Р. О. Якобсона начала 1960‐х годов по проблемам лингвистической поэтики возбудили интерес к художественному дискурсу даже у тех ведущих исследователей языка, которые, казалось бы, были далеки от вопросов поэтики. Наиболее показательным, с нашей точки зрения, случаем такого интереса были обнаруженные лишь недавно в архиве материалы Э. Бенвениста, касающиеся анализа поэтического языка. Они представляют собой оставшиеся в рукописях записи последних сознательных лет жизни французского теоретика языка с анализом поэтического творчества Ш. Бодлера и набросками пионерской для того времени теории поэтического дискурса. Ученый занимался Бодлером и читал о нем лекции во второй половине 1960‐х годов, но по причине тяжелой болезни не успел довести начатое исследование до конца. Известно, что он планировал опубликовать обширную статью на тему «Бодлер и проблемы поэтического дискурса» в журнале
Архивная публикация занятий Бенвениста языком художественной литературы по неожиданности и даже сенсационности сравнима с обнародованием в 1960‐е годы соссюровских исследований по анаграммам в художественных текстах, о которых мы писали выше, в параграфе 2 настоящей главы. Неожиданность их связана с тем, что ни Соссюр, ни Бенвенист, как считалось, не уделяли внимания языку литературы. Оказалось, совсем наоборот: их подходы открывали новаторские лингвистические перспективы в изучении художественного дискурса, пусть и остались недоработанными и не вполне сложившимися в глазах самих их авторов. Попытка Бенвениста создать оригинальную теорию поэтического высказывания опередила время, а в чем-то наметила и до сих пор не осознанные в лингвопоэтике аспекты языка поэзии. Поскольку в русской научной литературе эти архивные находки еще никак не освещались, мы считаем нужным остановиться на записях Бенвениста подробнее. Тем более что они непосредственно касаются лингвоэстетических вопросов, разбираемых нами в настоящей работе.
В одной из опубликованных при жизни и известных статей «Форма и смысл в языке» Э. Бенвенист упоминает проблему поэтического языка, но лишь с тем, чтобы исключить ее из своего лингвистического рассмотрения:
Нашей областью будет язык, называемый обыденным, обиходным языком, и мы намеренно исключаем из рассмотрения язык поэтический, который имеет свои собственные законы и собственные функции [Benveniste 1980: 216–217].
Словно смущаясь этим заявлением о радикальной дихотомии двух «языков», он добавляет: