Язык за зубами

Давай-ка сядь тут со мной, посидим минутку. Ну что там? Что папа с мамой говорят, скоро вы вернётесь? Вот тебе нравится во Франции? Всё-таки вы там не дома, что они вам в школе говорят, что они выиграли войну? Двадцать пять миллионов убитых. Ты знаешь, сколько это, двадцать пять миллионов? У нас двадцать пять миллионов, а у них пятьсот тысяч. Без Красной армии они бы никогда не справились… Видишь вон там сирень? Ну разве там растёт такая сирень? Вот. Вот видишь. Ну ладно, у них, конечно, тоже есть люди неплохие, вот Ив Монтан, например, – очень даже ничего, ну не Леонид Утёсов, конечно, но… а ты Утёсова-то знаешь?

Срочно идём домой слушать пластинку Утёсова.

Чтобы всех перевезти на дачу, папа взял напрокат целый автобус. Другого ничего не было. Пока мы устраиваемся в салоне, он грузит коробки, матрасы, чемоданы, ящики, рассаду и горшки с цветами. В последнюю очередь он загружает пустые трёхлитровые банки, которые в конце лета должны вернуться полными. Всё это выгружается на даче, после чего папа возвращается в Москву отдавать автобус. На следующий день он приедет уже «своим ходом», то есть на электричке.

Дача – это активный отдых, говорит дедушка. У нас тут намечается просто райский сад, говорит мама. Инструменты готовы. Все приступают к работе. Эники-беники, это – коса, это – топор, а это – пила,

грабли, лопата и снова коса,

коси коса, пока роса,

мотыга, вилы, тяпка, тряпка,

совок, ведро, лопатка, грядка,

секатор, скамейка, парник, семена,

удобренье.

Затем все должны мыться в душевой. Чтобы была горячая вода, надо топить печку. Пока папа рубит дрова, я собираю хворост и сухие ветки под туей. Всё это закладывается в печку, спичкой – чирк, и захлопывается чугунная дверца. Меня посылают в дом за кочергой и пожертвованной для растопки печки старой прихваткой. Из трубы над крышей душевой поднимается дым. Скоро дверца раскалится, из неё полетят искры, посыплются угольки.

Все моются по очереди. Папа – последним, когда все уже сушатся в доме. Я слышу, как из сада доносятся голоса. Дедушка с бабушкой стоят посреди дорожки, которая ведёт от дома к душевой. Они шёпотом друг на друга кричат. Кришепчат. Несколько фраз вырываются из бабушки и взлетают над яблонями. Потому что он еврей!

Дверь душевой со скрипом распахивается, выпуская пар с запахом дегтярного мыла. Появляется по пояс голый папа с полотенцем через плечо. Вылитый Посейдон. Увидев его, бабушка с поразительным контрастом между уровнем напряжения её тела и скоростью его передвижения разворачивается и направляется в сторону дома. В ней состязаются ярость и паралич. Я думаю о пухлой гусенице, которая борется со своими ножками в мультике, который я смотрела у Мориса и Колетт. Алиса в стране чудес. Теперь мне предельно ясно, о каком еврее всё время идёт речь. Я смотрю на папу и ищу хоть какую-то улику. Отличительный знак. Что-то, что раскроет мне тайну того, как бабушка это определила. Бабушка умеет делать то, чего не умею я, – распознавать евреев. На основе чего? Если мой папа еврей, а я не в курсе, может, я и сама еврей, не зная того.

На следующий день папа вскопал все оставшиеся грядки и собрался обратно в Москву грызть гранит науки на летних семинарах. Мама едет вместе с ним. Часть лета она ухаживает за райским садом, а часть проводит с папой в районе Университет. Мы с сестрой остаёмся у бабушки с дедушкой на даче.

За забором, на дороге, которая проходит вдоль нашего участка, с утра до ночи играет орава детей. Я наблюдаю за ними и понимаю всё, что они говорят, это очень соблазнительно. Они выглядят примерно на мой возраст, некоторые даже младше. Однажды они меня замечают. Хочешь с нами играть в казаки-разбойники?