Язык за зубами

На нашей деревянной калитке сверкает железный замок. Дедушка с бабушкой запирают его каждый вечер. Если днём за калитку никто не выходит, замок висит и ночью, и днём. Конечно я хочу с ними играть, ещё как. Иду подавать прошение в комнату дедушки с бабушкой: Я хочу за забор, мне надо, чтобы мне открыли. За забор? Это зачем? Играть в казаки-разбойники, меня другие дети пригласили. Прошение отклонено. Бабушка с дедушкой считают, что это слишком опасно. Но главное не это. Не проговорилась ли я. О чём? О том, что живу во Франции. Нет, я им ничего не говорила. И не надо, ни в коем случае не надо, что бы ни случилось, никому этого говорить нельзя. Если хоть кто-то узнает, к нам может ворваться жуткое американское слово – Киднеппинг. Серьёзное и опасное. Это тебе не Киднеппинг-чик. Если кто-то узнает, что я живу в Сент-Этьене, – Киднеппинг сразу же ворвётся в наш дом. Если я открою рот, я отопру ему калитку. Приглашу Киднеппинг к своим родным. Он зайдёт в дверь, поднимется на веранду, и, когда он окажется среди нас, никто не знает, кого он заберёт первым. Может, меня, может, сестру, или маму, или, может быть, бабушку с дедушкой. Киднеппинг кого хочет, того и хватает. Без предупреждения. Вжух. Схватил и исчез. Испарился с одним или несколькими членами семьи. Потом Киднеппинг требует в долларах огромную сумму денег, и все рыдают, потому что такой суммы у нас нет. А бывает, что он делает ещё более ужасные вещи. Настолько ужасные, что о них вообще нельзя говорить. Тех, кого вжух Киднеппинг, больше никогда никто не увидит. Если я кому-нибудь расскажу про Сент-Этьен, мне хоть сейчас можно начинать прощаться с нашей семьёй. Как ни странно, кажется, что угроза Киднеппинга на моего папу не распространяется. Ему или присваивается задача собрать огромную сумму денег, или он вообще не упоминается. Возможно, это какая-то бронь, связанная с его статусом еврея.

Замок на нашей калитке сверкает ещё ярче. Я больше не общаюсь с детьми по ту сторону забора. Я боюсь нечаянно впустить к нам Киднеппинг. Я думаю о нём с утра до вечера. В моих мыслях он похож на что-то среднее между Котом в сапогах с размытым лицом и Карабасом-Барабасом из Буратино. Он держит в руках огромный холщовый мешок, хватает дедушку с бабушкой между большим и средним пальцем, они кричат, зовут на помощь, они Лилипуты. Кот-в-сапогах-Барабас открывает мешок и кидает в него дедушку с бабушкой. Они пропадают в бездонной тьме его холщовой ткани.

* * *

На следующий день я кручусь вокруг бабушки. Вера, ну что тебе надо? Каждый раз я её поправляю, каждый раз всё по новой. Как у того попа.

Почему она всегда называет меня именем моей сестры? Имена всех остальных она помнит, а моё нет. Если дедушка рядом, он тихо её поправляет, а мне говорит: Не обижайся на неё, это из-за болезни. А я и не обижаюсь, отвечаю я, и конечно же обижаюсь. Почему из всех имён она забывает именно моё?

Иногда, когда мы остаемся с бабушкой одни, я ей мщу. Я дожидаюсь, когда она обратится ко мне по имени, и говорю: А-я-не-Вера, и замолкаю. Ну-у-у-у Вера, – взмаливается бабушка и ёрзает на стуле, – я забываю. Я не реагирую. Неумолимо жду, когда она сделает видимую попытку нащупать в своей памяти звуки, которые обозначают лично меня. Я хочу видеть это усилие как доказательство её доброй воли.

Я – тот самый нехорошечка из вестерна, который смотрит, как хорошечка лежит в пыли, связанный по рукам и ногам, и пытается высвободиться из верёвки. Я тот самый нехорошечка, который медленно сворачивает себе самокрутку, затягивается и отпивает из фляжки, в то время как хорошечка умирает от жажды на солнцепёке. Нехорошечка жадно пьёт, облегченно выдыхает – ха-а-а, – вытирая рот рукавом, тогда как потрескавшиеся губы хорошечки шевелятся и сглатывают впустую. Нехорошечка знает, что он нехороший, но он задолбался. Если хорошечка такой хороший, пусть он сделает усилие. Камера скользит вверх вдоль тела нехорошечки и останавливается на его глазах, сузившихся от гнева. Взгляд нехорошечки на хорошечку. Cut. Взгляд хорошечки на нехорошечку. Cut. Взгляд нехорошечки с дёргающейся скулой. Cut. Взгляд хорошечки с виском, покрытым пылью. Cut. Хорошечка / нехорошечка / хорошечка / нехорошечка. У хорошечки лицо пожилого морщинистого ребёнка, который вот-вот заплачет, потому что он проигрывает в Ни да, ни нет. Ну всё, ладно, хватит. Полина, говорю. По-ли-на, разве это так сложно? Радостный крик бабушки ставит точку на моей мести. Она повторяет: Полина! Полина! Стоп. Снято! Тотчас гнев нехорошечки испаряется. Хорошечка поднимается на ноги. Дальше мы идём уже вместе.