Язык за зубами

Французский без акцента – это французский, на котором по телевизору говорит главный герой. Французский Лоры Инглз и Аладдина. Французский Жана-Пьера Перно и Клэр Шазаль. Научиться говорить с акцентом из телевизора – значит отречься от всех остальных. Совмещать нельзя. Едва ты заговоришь, как в вечернем выпуске новостей, любой другой акцент становится былою пассией, побочной связью. Чтобы изредка покутить, тряхнуть стариной, но ничего более. Акцент, который вдруг наведывается без приглашения, – это неловко, как Дон Жуан, натыкающийся на Донну Эльвиру. Скорее оглянуться, убедиться, что никто не слышал. Акцент, который невольно возвращается, все сразу замечают и над ним смеются: У тебя акцент торчит.

Это внутреннее, которое вылезло наружу. Это рельеф, который превращает твой язык в общественное место. Такое же, как живот беременных женщин. Это кто это, кто это там, внутри? А как давно? Если не видно ни бугорка, ни рельефа, хотя точно известно, что там что-то есть, это может вызвать недовольство. Как тогда отличить то, что внутри, от того, что снаружи. Иногда в таких случаях начинается а скажи нам что-нибудь на русском. Такое впечатление, что тебя ставят на табуретку и просят спустить штаны.

Я единственная в своей семье, у кого больше нет русского акцента. Перегородка между французским и русским стала непроницаемой. Через неё больше ничего не сочится. Мне говорят: Нет, ну надо же, вообще ничего нет, ни капли, нет, ну правда, правда, невозможно что-то уловить. Что-то – это мой акцент. Ни капли – то, что от него осталось. Чужие уши удивляются его отсутствию, фиксируют этот разрыв. У тебя безупречный французский. Безупречный. Тщательно вымытая кухня. Ни одной соринки в раковине. Скатерть – без пятен. На губке даже крошки не сыскать. Но если мой французский – безупречен, тогда каков французский моей матери? А французский моего отца?

Акцент – это мой родной язык.

* * *

В школе ходит слух, что Китайскую стену скоро разрушат. Никто в это не верит. Как это – разрушат? Стену же невозможно разрушить. Как можно разрушить стену? Вся её суть в том, чтобы защищать.

Мама снова начинает исчезать. Она в Опитальнор по своим делам, ну ты знаешь, говорит папа. По своим делам? Нет, ничего я не знаю. Однажды в полдень они возвращаются вместе. Он её поддерживает, она еле идёт. Она выглядит измождённой. Почему. Что с ней такое делают в Опитальнор.

Шоссе на Юго-Восточной стороне Сент-Этьена перекрыто. Весь район эвакуирован. Начиная с одиннадцати утра кучки людей появляются на холмах и крышах домов районов Моншовэ и ля Метар. Они хотят присутствовать, увидеть своими глазами.

Стена обнажена. Виднеется её скелет. Вся её облицовка сорвана. Материалы фасадов разобраны, бетонные перегородки оголены. Широкие полосы ткани – гигантские бинты, плохо скрывают то, что от неё осталось. Они трепещут на ветру, сталкиваются друг с другом. Мне не нравится, что на неё все смотрят. Мне не нравится, что на эту голую, одинокую Стену смотрит одетая толпа.

Операция начинается. Вой сирены, затем длинная напряжённая тишина. Обратный отсчёт по громкоговорителю, снова тишина, взрывы, крушение.

Вечером в эфире новостей показывают ещё дымящиеся руины, и голос за кадром говорит: Достаточно одной минуты, чтобы вокруг нас всё обрушилось. Сегодня, в тринадцать часов и одну минуту, Китайская стена рухнула, поражённая семьюстами килограммами взрывчатки.

* * *

В темноте голос сестры.

Вставай, мама умирает.

Рено-19 ночной синевы.

Папа за рулём.

Опитальнор.

IV

Москва. Цинковый гроб открыть невозможно. Дотронуться до того, кто в нём лежит, нельзя. Там есть маленькое стеклянное окошко и ничего больше. Кто-то из церкви поставил стул для моей бабушки, но она не садится. Она целует стекло и время от времени спрашивает в пустоту, вправду ли это она? Дедушкины руки на её плечах. Невозможно понять, держит он бабушку или сам за неё держится. Они прижимаются к гробу, и я не спускаю с них глаз. Слежу за каждым их движением. Я боюсь, что они умрут. Прямо здесь, в церкви. Поражённые горем.

Сама я уже ничего не чувствую. Мой язык заморожен. Полон застывших слов. Перед тем как уехать обратно во Францию, на лестничной площадке я случайно встречаю соседку. Я выхожу из лифта, а она его ждёт. Когда соседка меня узнаёт, она спрашивает: Это правда, что твоя мама умерла? Странно, думаю, совсем другое ощущение. В Сент-Этьене я уже слышала этот вопрос. В школе. Дежурная открыла мой дневник, и в графе «причина пропуска» бледно-салатового талончика она прочла: смерть матери. Тогда, прежде чем оторвать эти дни вдоль пунктирных линий, она спросила меня: C’est vrai que ta mère est morte?