Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

А Натаниэль достал новый лист бумаги, чуть задумавшись, перебрал свои другие чертежные листки с какими-то эпюрами и расчетными фермами. Отложил пару листов в сторону. Поправил ворот, и глаза его блеснули знакомым стальным отсветом. Джейми только сейчас понял. И только сейчас снова заметил отчаянную, удушающую жару, про которую совсем ведь забыл. Это ведь горячий летний день в Миннеаполисе. В такой день надо быть в прериях, чтобы запекались губы на солнце, чтобы палил зной – но чтобы над тобой было синее небо… Но не среди стен и раскаленных крыш города. Не на инженерную работу конструктора-проектировщика эта жара. Она – на вольных мустангов и друга дакотов Маленького Сына Волка. Но по тому, как Натаниэль просто поправил ворот и ничего не сказал, Джейми понял: он остался все тем же Натаниэлем Лэйсом, каким был и в прериях. И улыбнулся. Они улыбнулись вместе.

Джеймс порывисто схватил другую стопку сложенных листков, исписанных ровным и аккуратным почерком. Формулы, числа. Друг за другом и страница за страницей.

В Вест-Пойнте чертили все. И он тоже. Но то была учеба, а это – жизнь. Джейми полистал кипу бумаги с различными формулами сопромата, теоретической механики и математики. Наверное, он отдаленно что-то помнил, что это такое, но у Натаниэля – талант. Или, наоборот, как это говорят? Девяносто девять процентов таланта – труд, и всего лишь один процент – вдохновение? Это, наверное, только молитвами преподобного Сергия Радонежского[253] возможно такое понимание, как здесь.

– Только не потеряй, – с улыбкой сказал Натаниэль. – За все слава Богу, но я не готов. Там посчитан целый пролет.

Джейми положил все на место и тоже улыбнулся. Нат отошел к окну. Постоял, вернулся. Поменял готовый чертеж на новый лист бумаги, подумал и чуть изменил угол наклона чертежной доски. Начал наносить какую-то разметку.

Где-то сзади поднялся разговор, один из тех разговоров, которые обычно слышишь всегда, и в любом обществе, и в любом собрании. О стране, о политике, о правительстве. Джейми вздохнул и удержался, чтобы не вмешаться. Иногда ему хотелось. Очень хотелось. Потому что так могут говорить только те люди, которые ничего ведь не знают, что такое пройти однажды в своей жизни путь от Манассаса до Ричмонда. Какое может быть дело до власти, до правительства, когда ты лучше сам за себя отвечай и сам за себя поступай по чести и совести. Джейми вовремя вспомнил, что все-таки нельзя быть таким нетерпимым и ожесточенным к людям. Пусть говорят и возмущаются, он-то сам – вот, осудил и засудил уже всех и каждого, и даже ведь и не заметил. «Врачу, исцелися сам!» (Лк.4:23) Но кто-то окликнул его друга:

– Нат, а ты как думаешь?

Натаниэль отступил чуть в сторону от чертежной доски. Посмотрел своими серо-голубыми глазами. Глазами все того же прежнего капитана Потомакской армии. На мгновение Джеймс подумал, как звонкий, сильный голос, как когда-то там, в Виргинии, словно снова перекрывает собой все пространство. Только другими словами. Какими-нибудь такими:

– А пойдемте завтра все на Литургию!

Джейми улыбнулся своей мысли. Поколеблется земля и возрадуется небо. Как Ниневия ведь покаялась, и помиловал Господь[254]. Но Натти не позвал. «Ни пометайте бисер ваших…» (Мф.7:6) Все равно ведь никому не надо. И никто не пойдет.

– А я, наверное, не знаю, – сказал он. – Мы сюда ведь ходим, чтобы работать, а не чтобы знать.

Наверное, эти слова могли бы прозвучать вызовом и насмешкой. Но Натаниэль сказал так просто и спокойно. Снова занялся уже своим чертежом. Кто-то сказал что-то нелестное и насмешливое в его адрес. Другой добавил мимолетной враждебности уже и своим замечанием. Третий посмеялся следом. Натаниэль молчал. Все неважно. Для прежнего боевого офицера уже ведь все – неважно. Люди правы. У каждого своя боль, своя печаль. Свои раны. Все правильно. «Так Давид, зревший пред собою Господа выну, чтоб пребывать непоколебимым в мужестве при всех скорбях и попущениях, усиливающихся поколебать и возмутить сердце, сказал о Семее, когда Семей проклинал его и кидал в него камнями: “Господь рече ему проклинати Давида. Что вам и мне, сынове Саруины, помыслы гнева и мщения! оставите его, и да проклинает! оставите его проклинати мя, яко рече ему Господь: негли призрит Господь на смирение мое” (2Цар.16:10–12)»[255].