Идеально другие. Художники о шестидесятых

А не было расхождения между личностью и песнями? Галич переживал, что его не принял Солженицын, думая, что для него эти песни лишь острая приправа к сытому застолью столичной интеллигенции.

Не думаю. О Галиче еще никто не сказал как надо. А у него все сходится в одну точку. «Я Христа исповедую, я не с вами, я с ним обедаю». Моя подруга, Таня Паншина, очень интересная сама по себе, хотя есть в ней шероховатости, неровности, была возлюбленной Галича. Потом они разошлись. У меня есть стихотворение: «Танька-Танька, где твой Алексанька? Танька-Танька, где твоя маманька? Танька-Танька, где же твой Пашанька?» Пашанькой звали другого парня, который тоже погиб, за ней словно рок тянулся. Он женился потом на какой-то еврейской женщине с деньгами, они открыли ресторан, и он пустил себе пулю в лоб. Конец про ее мать, которую сбили в Москве мотоциклом: «Дыга-дыга, десять лет, а старушки больше нет». Мы одно время дружили, когда я в Траппе жила под Парижем.

Помню ее статьи в «Русской мысли» об итальянском искусстве.

Она часто живет в Италии и искусство знает очень хорошо. Она открыла многих художников русского происхождения, которые почитаются в Италии как итальянцы. Считает, что их картины нужно вернуть России — Россия для нее превыше всего. О русском она знает все, написала книжку, она и французский знает лучше всех. Она преподавала 30 лет русский язык в лицее, и ее все время преследовали другие русские преподаватели, обвиняя в антисемитизме, и она очень страдала из-за этого. Там была замешана и жена Целкова, Тоня. Она тоже преподает, но им до Паншиной очень далеко, что способствует зависти. Тоня странная особа, не знаю, какая она была актриса, но связалась с этим страшилой и уехала в Париж. В Москве Цел ков очень нравился женщинам. Помню, меня пригласил Генрих Худяков на день рождения своей знакомой, где-то на Войковской, и там был Целков, который очень нравился хозяйке, Наде или Ане. Но ведь ужасный тип, и то, что он делает, просто безобразие — а его считают первым художником, дали премию 50 тысяч. На мою выставку у Полины Немухин пришел с его каталогом. А он жил в очень благополучной советской семье, отец его генерал, но сам он человек нерусский, азиат, хотя все они прикрываются евреями.

Немухин очень переживал, когда пустили слух, что он антисемит, ведь большинство галерейщиков, да и интеллигентов — евреи.

Разговорчики про евреев начались в эвакуации, многие стали работать под евреев, здесь все очень сложно. Когда евреи стали выезжать, собирались у Глезера, и я удивилась, сказала — ничего плохого: «Ну почему евреи уезжают?» Глезер так разозлился — и выгнал меня, но мне было все равно. Большинство ведь уезжали вообще не евреи в этот ложный Израиль. А мы жили, не спрашивая, кто еврей, а кто русский. Если говорить вообще о России, то жили мы прекрасно, как родственники в коммунальной квартире. Евреи и русские могли такое вместе творить, если бы им не мешали! У моей сестры был муж-еврей, и возлюбленный — тоже еврей, вспоминаю, и мое сердце открыто для них. Говорят, у каждого русского есть любимый еврей. У меня — Перуцкий, Хазанов — люди удивительные, других таких нет, и они так же ко мне относились, любили, уважали, восхищались. Без всякой наивности. Когда уезжала, Перуцкий уже умер, и я пошла к Хазанову проститься, он плакал, как ребенок.

Второй авангард

На Западе искусство давно стало дорогим товаром, как и классическая музыка, — им правят кураторы, фонды, галерейщики, дилеры. Пока искусство наших 60-х не появилось на лондонских аукционах, отношение к нему в России было просто пренебрежительным, «оно вторично, есть только Кабаков и его последователи».