Когда началась война, я поинтересовался в военкомате, но мне сказали: «Сидите и ждите повестки». Приказано было всех, окончивших десять классов, не брать. Дежурили во время налетов — на места, где я жил, Южинский, Трехпрудный, Богословский переулки, падали тонны бомб. От Белорусского вокзала прорывались отдельные «Хейнкели», пытаясь пройти к центру, некоторым это удавалось. Первый налет был 22 июля, потом — почти что каждую ночь, в крайнем случае через ночь. Зажигалки падали во двор, но лично мне не удалось схватить ни одной. Такая музыка была, особенно в первые налеты! Включались мощные сирены, и все это сливалось в жуткий вой. Конечно, народ бежал в бомбоубежища, в метро, иногда даже чуть не в исподнем. Стреляли зенитки, и тоже был очень своеобразный звук. После разрыва зенитных снарядов осколки летят со своеобразным стоном. Одному моему товарищу осколок даже попал на бегу в подошву. Потом он нам ее показывал. Масса осколков валялась на улице. В первый налет наша артиллерия была малокалиберной — палили много, но эффекта мало. И немцы прорывались. Потом появилась более тяжелая артиллерия и стали ставить такие заслоны, что больше уже не прорывались. Перед Большим театром стоял сбитый самолет. И я какое-то время еще работал. На июль-август я даже поступил работать электромонтером в здание Наркомзема. С крыши было видно все, и однажды тонная бомба упала на Колхозной площади, но не разорвалась, все было оцеплено, и два полковника шли, чтобы ее разрядить. Неразорвавшиеся бомбы попадались довольно часто — в нашем районе, на углу Спиридоновки и Ермолаевского, бомба попала в подвал и торчала себе из окошечка. На Садовом стоял киоск — бомба попала в него. Напротив, рядом с Филатовской больницей, стоял двухэтажный домик деревянный, его тоже совершенно разнесло. Около нас, в Трехпрудном переулке, стояла пятиэтажная новостройка 122-й школы. В нее угодила тонная бомба, и погибло 17 человек. В Богословском переулке стоял длинный четырехэтажный жилой дом — бомба попала прямо посередине. Дом разделился надвое, и, как на картинке в фильме «Белорусский вокзал», были видны стены изнутри, часы, репродуктор. Так что я сидел и ждал повестки. Когда мы обращались в призывные пункты, нам говорили: «Ждите».
9 августа пришла повестка — явиться с вещицами на сборный пункт в школу на Лесной. Она и сейчас стоит. Я взял все самое необходимое, попрощался с матушкой. Даже и слез не было — люди еще не привыкли, не понимали, что происходит. Попрощался, как оказалось, на долгие годы — вернулся я только в конце 45-го. Сначала нас погрузили в эшелон, первая же ночь была тревожной — на кольцевой дороге началась бомбежка. В теплушке было человек тридцать-сорок, самого разного возраста. Мы простояли еще день и после этого поехали дальше на Восток, не на Запад — как имеющие десятиклассное образование. Не доезжая Саратова, нас выгрузили в Татищеве, где был огромный сборный формировочный пункт. Там нас разместили в палатках — был август, лето. Кого там только не было, в этом пункте. Был, например, батальон эстонцев. Вели они себя подтянуто, не смешивались с другими, держались особняком и пели какую-то свою эстонскую солдатскую песню, отбивая ритм. В этом пункте мы были меньше месяца в общей сложности, когда однажды нас выстроили в длинную-длинную шеренгу перед прибывшей группой военных — полковников и подполковников всех родов войск. Они проходили вдоль строя и тыкали пальцем, кому в какую группу. Оказалось, что они были из разных училищ — саперного, артиллерийского, авиационного и танкового. Конечно, не спрашивая, по внешним данным, меня направили в танковое — из-за небольшого роста, очевидно. Нас сразу же погрузили опять на поезд и повезли в Саратов, вокруг которого были всевозможные училища, прямо на проходную. Так я попал во 2-е Саратовское танковое училище средних и тяжелых танков. У Т-34 и КВ моторы одинаковые, даже прицелы одинаковые. Но КВ — тяжелая невероятно машина, тонн на десять тяжелее Т-34. И нас учили ускоренным курсом — выпустили в октябре следующего года.