Идеально другие. Художники о шестидесятых

Смерш нас проверял сразу же. Но мы ведь сами освободились к приходу 40-й армии 3-го Украинского фронта к Витохово. И держались все вместе. В Братиславе был сборноформировочный полк, куда я и определился. Но в Братиславе не был фильтрационный лагерь, как на улице Льва Толстого в Москве. И там были другие из отряда партизанского — несколько человек. И меня командировали обратно в отряд за справками, что мы там были, — но я ничего не нашел и вернулся с пустыми руками. А за это время весь СФП-98 уехал, осталось небольшое количество человек. Я отправился в штаб, там нет никаких следов, а когда вернулся, это был сборно-пересыльный пункт — в основном гражданские, кто были вывезены и работал в Германии. И пока я ездил, их в это время погрузили в эшелон и отправили на границу с Румынией, в Яссы, в сборно-пересыльный пункт. Сборный пункт для всех возвращенцев был в Унгенах, на границе с Румынией. И я отправился своим ходом до сборно-пересыльного пункта в Одессе. Со мной был Виктор Синемых — летчик-истребитель, сбитый под Лодзью. И мы решили возвращаться сами, самостоятельно. Проходил я через Румынию, Яссы, сложным путем, на крышах вагонов, через Будапешт, добрались до Унген, а оттуда поехали в Одессу. Особо не проверяли — ведь такое шло по всей Европе перемещение народов. Но я и не рассказывал всех своих перипетий. В Одессе попал в госпиталь, где мне повезло. Из лагеря для перемещенных лиц эшелонами, с конвоем, посылали на Север, в Великие Луки и далее. Направление у меня было в этот лагерь, в Шекстилку, а его уже нет. А поскольку я попал в госпиталь в Одессе, то опоздал, и предписание выписывали отдельно, своим ходом через всю Россию надо двигать в Великие Луки. Мне очень повезло — попади я на неделю раньше, тоже поехал бы эшелоном в Тверскую губернию, а поскольку опоздал, надо было догонять самостоятельно.

И как вы возвращались в Москву?

В Одессе мне и еще двоим выписали аттестат, дали командировочные — с одной стороны поднадзорные, а с другой — совершенно свободные. Нас было трое, один украинец из Днепропетровска, такой хохол типичный, Белоусов, старший лейтенант-особняк, а другой Ефремов, я его как сейчас помню, молоденький такой, полненький, младший лейтенантик, из деревни из-под Твери, тоже из плена. Нам выписали аттестат, дали направление в первую запасную офицерскую дивизию, и мы двинули. Ни паспорта, ни воєнного билета у меня не было — выписали аттестат до Москвы, а там сами доберетесь. И я поехал в Москву, где ждала мать, три года меня не видевшая.

Вы ей писали, как появилась возможность, как война закончилась?

Нет, тогда трудно было писать, нас все время переводили с места на место. В Румынии я познакомился с каким-то полковником, тоже из бывших в плену, он сказал: «Я уезжаю, может быть, попаду в Москву и зайду к вашей маме». И вдруг в мае он появился у нас. Мама рассказывала: «Вы только ради бога не волнуйтесь, сын жив, я его видел, такой молодой человек, у него хорошее настроение, скоро вы его увидите». Она была совершенно потрясена. Пожил у матушки, поехал в Великие Луки, где 1-я запасная офицерская дивизия. Там и лагеря были. Там были все проверки, всех туда собирали, чтобы не шатались по России. В 46-м году я вернулся из проверочного лагеря — я ведь был в плену, а в то время это был почти что изменник родины, всякие проверки были, анкеты. Много было сказочных моментов — мне просто везло. Счастливая звезда, наверное.

Как вы решили поступать в художественное училище на Чудовке?

В Московское городское художественное училище я поступил сразу после войны. Решение поступать я принял еще до войны, все остальное отбросил. Для поступления был общий порядок. Были подготовительные занятия, даже нашлись какие-то знакомые с директрисой. Приемом занимался Михаил Семенович Перуцкий, там я с ним и познакомился. Он ходил, помогал в подготовительной группе. Было человека три на место, кто не подходил, тех быстро отсеяли. Экзамен был живопись и рисунок. У нас была молодец директриса, Нина Николаевна Кофман. Мы были всегда обеспечены пропусками в музеи. В Пушкинском можно было работать, там у меня была первая композиция, стоящая фигура. Да и передавалась музейная атмосфера.

По жизненному опыту вы были старше своих соучеников.

Милейший, скромный Владимир Акимович Рожков спросил специально: «Среди вас есть участники войны?» Нас было двое или трое, но эти были вполне благополучные, а я из лагеря. Рожков был очень симпатичный, завуч, преподавал композицию. Чудной такой ходил. «Помателе» — «понимаете», он буквы не проговаривал. Но Рожков совсем не работал как художник, мы как художника его не воспринимали.

Расскажите про других учителей — забытых тогда художников 20-х.