Идеально другие. Художники о шестидесятых

Мои рецепторы были настроены одинаково на восприятие музыкальной формы и ее завершенности. Поэтому для меня не было большой разницы между восприятием любимого мной Шостаковича и таких музыкантов, как Телониус Монк и Майлс Дэвис. Мне казалось, что это такие же совершенные формы, но в них была важна еще и спонтанность. Когда я ходил на джем-сейшны, то видел, как это рождается на твоих глазах. Тема и импровизация. Но я ведь так и Шостаковича воспринимал. Для меня две главные фигуры — Бах и Шостакович. Я очень долго не мог привыкнуть к Моцарту, потому что всегда знал продолжение фразы. Слушаешь — и совершенно естественно вытекает продолжение. Почему я больше Баха люблю — в его музыке всегда есть неожиданность, что делает ее абсолютно современной сейчас. Слушая Баха, ты не чувствуешь, что это некий маньеризм, который тебя отсылает в ту эпоху. Ничего подобного — эта музыка абсолютно живая, потому что она все время имеет неожиданные продолжения, неожиданные паузы. И ее очень легко актуализировать — современный исполнитель может эти вещи углублять, акцентировать. Музыка становится совершенно современной. И то же самое у Шостаковича — у него очень острые продолжения, совершенно неожиданные, которые тебя волнуют и заставляют активно реагировать. И этот образ в тебе живет, застревает, потом всплывает, ты думаешь об этом. Поэтому я люблю и джаз. Многие повторяют одни и те же формы, и их неинтересно слушать. Но есть несколько гениальных музыкантов, которые смыкаются с классикой. В опере «Нос» у Шостаковича одна часть начинается с соло на ударных, которое идет чуть ли не пять минут. Такого соло я не слышал ни у одного джазмена, ни в одном ансамбле. Это написал Шостакович, это было записано, это не было импровизацией, но это что-то совершенно фантастическое.

Первая постановка Покровского и Рождественского идет до сих пор.

Да, мы были на премьере в Камерном театре. Но до этого я слушал ее в записи — кто-то из знакомых позвал нас на радио и в маленькой студии поставил изумительную запись, сделанную в Праге. «Нос» — вообще одна из самых гениальных вещей Шостаковича, он написал ее в 27 лет. Весь сарказм Шнитке вышел из этого. Но я люблю и Арта Блейки, и Чарли Паркера — у него есть та метафизика, из которой вышел Майлс Дэвис. Его персональный звук неповторим абсолютно — даже в миниатюрах, в маленьких вещах. Паркер, Колтрейн, Телониус Монк, Майлс Дэвис — в моем ряду любимых музыкантов.

Кто-то из московских джазменов говорил с вами на одном языке?

Тогда был довольно узкий круг джазовых музыкантов, и часть из них просто повторяли то, что слышали в записях по «Голосу Америки». Однажды на московский кинофестиваль приехала жена Джерри Маллигана, и он пришел в «Молодежное» кафе. Я там был. Трубач Товмасян играет, начинает фразу, а Маллиган сидит за столиком и поет продолжение. Потому что это была абсолютная копия того, что уже известно. И вот он сидит, спокойно и расслабленно, вокруг него суетятся музыканты. Тут вылез на сцену Герман Лукьянов, тромбонист Бахолдин и еще кто-то. Они стали настраиваться и начали играть. Маллиган все бросил, схватился за стул, потом стал лихорадочно искать саксофон, кто-то ему сунул свой — не баритон, а тенор, он схватил и побежал на сцену — с ними играть. Он услышал настоящих музыкантов. Это я помню. Но это были именно Герман Лукьянов и Бахолдин — удивительное сочетание. Герман уже играл на флюгельхорне в это время, Бахолдин был замечательный тромбонист, и начали они играть именно тему Германа. Потом эту запись Уиллис Коновер крутил в одной из передач. Я выделял всегда Германа Лукьянова, он был единственным среди них музыкантом с консерваторским образованием, учился на композиторском. Он играл просто замечательно. Герман Лукьянов обладал уникальной пульсирующей техникой, он мог играть на трубе с дикой скоростью, такие каскады замечательные выдавал! К сожалению, ему не хватило куража. Может быть, это зависит от энергетических потенций характера. То, что он не уехал, остался в Москве, — плохо. Потому что он остался в той же тарелке борща и стал скисать. Но по одаренности я не знаю никого равного ему. Я его давно не видел, но он был музыкант того же уровня, что и Колтрейн, что и Майлс Дэвис. Он писал много композиций, и они были замечательные, темы уровня Телониуса Монка. Не знаю, остались ли записи. На пластинках джазовых фестивалей было по одной-две вещи. В 60-е годы — в «Молодежном» кафе, в других клубах, где были джем-сейшны, какие-то фестивали, где играл его ансамбль, у него никогда не было музыкантов равных ему, которые играли бы с ним на одном уровне. Он был в одиночестве.

Судьба Андрея Товмасяна еще печальнее — гений, тонкий поэт, оказался в больнице, в тюрьме. Трио Ганелина появилось позже?