Идеально другие. Художники о шестидесятых

Дело не в подвалах даже, а просто в атмосфере — я же родился в Москве, место родное. В Питер я попал случайно — вначале учился, потом женился, и попробуй оттуда выйти. Ведь было крепостное право: прописан — и все! Можно было, правда, меняться квартирами. Помню, сидели в компании у художника, который сейчас служит дьяконом где-то в Москве. Там все торговали, шла сплошная торговля с Гробманом. Валя Воробьев все время получал литературу с Запада, и я спросил: «Сколько Набоков стоит?» Он называет дикую цену совершенно и говорит: «Если б мне кто-нибудь сказал эту цену, я б ему в рожу плюнул!» Купеческий юмор такой. Воробьев — это российская стихия, очень интересный человек.

Кто вас собирал в Ленинграде?

В Ленинграде Каценельсон немножко собирал, что-то у него в квартире висело, сам он работал ретушером и был довольно активным культурным деятелем. Он учился в Академии художеств, откуда его исключили за «формализм», мы рядом жили, и я его спрашивал: «Что же вы сами не пишете картины?» Он в ответ: «Я маленький скромный еврей». Что-то предложил ему купить, а он дает 2 рубля 73 копейки, точную стоимость «Московской» водки. У меня он выхватил какой-то маленький рисуночек. Олег Григорьев придет и говорит: «Этот Каценельсон — такая сволочь!» Но в наше время богатых не было. Физик Жора Михайлов из нашего движения брал наиболее реалистических художников, но был фанатик, его сажали, он чуть ли не судился с КГБ. Придумал, с кем судиться, смелый человек!

А как вы снова стали ездить в Москву?

Когда учился, я бывал в Москве регулярно, но исключительно у бабушки. У меня там было много родственников, братья, отец-академик жил под Москвой и был очень пылкий мужчина. А потом стал ездить в Москву все чаще и чаще, по той простой причине, что там время от времени покупали картины. Для меня это было мучением — ехать и ждать визита иностранца. Так у меня весь первый период, с 61-го по 75-й год, оказался за границей, почти ничего не осталось. Продал картину — и можно два месяца жить, не делая обложки для издательств или промышленную графику. Мой отчим был архитектор, проектировал республиканский Дворец съездов, для которого я хотел сделать оформление, мечтая хорошо заработать на выгодном заказе. Я интенсивно работал весь 69-й год вместе с Павлом Яковлевичем, но ограничилось все дело эскизами. Уже через сутки мы получали за эскизы панно из керамики деньги, когда появилась статья в «Правде» о том, что в ущерб нуждам трудящихся некоторые республиканские руководители создают помпезные сооружения. Помню, работал для типографии «Лениздата» к 100-летию Владимира Ильича Ленина. Последний заказ я сделал в магазине старой книги на Литейном проспекте: фреску с графито, 18 квадратных метров, чуть без рук не остался. А я стремился побыстрее избавиться от заказа и скорее писать картину.

Власти на продажу картин иностранцам смотрели сквозь пальцы, позже это получило название дип-арт.

С одной стороны, отношения с иностранцами были опасностью, с другой — защитой. Но Петербург — не Москва. Ленинградские чекисты при Романове, как и все чиновники, старались выслужиться перед Кремлем. А я, Жарких, Рухин, еще несколько человек стали ездить, продавать картины. Интересно, что с ленинградцами я знакомился через Москву. С Жарких нас познакомил Немухин. В Ленинграде у подпольных художников вообще было мало связей. В Москве — дипломатические представительства, журналисты, вокруг которых крутились московские ребята — Плавинский, Немухин, Воробьев. А мы чем хуже? Тоже можем! Когда Рухин впервые пришел ко мне, он сказал: «Саша, что ты сидишь в Питере, у тебя гениальные работы!» Он меня толкнул и ввел в московский круг. Рухин был геолог по образованию, из культурной профессорской семьи. Он стал делать громадное количество несовершенных картин и очень быстро рос в качестве. Энергия у него была бешеная. Но я всегда видел в этом пустоту. Из неучившихся художников могут делать качественные вещи только примитивисты, наивные художники. Ничего не зная, они создают ценности. А современный художник должен быть профессионалом. Он сделал очень много, как будто знал, что рано умрет. Дело темное с его смертью, но, скорее всего, его убили. Слишком активный был человек.

Кто вам был интересен из ленинградских художников?