Идеально другие. Художники о шестидесятых

В конце концов они предложили смотреть места. Предлагали негодные для выставок, а Рабин отказывался. «Вы сумасшедший!» — «Раз я сумасшедший, я уеду — не уступай им». А мы договорились, какое место должно быть, и в лесопарке его нашли. Накануне были угрозы в адрес молодых художников, хотевших участвовать в выставке, — их родителей предупреждали, что выгонят с работы и так далее, а на саму выставку вход будет по пригласительным билетам — у кого не будет, того не пустят. Тогда мы объявили журналистам, что если будет несвободный доступ, то мы придем, откроем картины, закроем и уйдем — а через две недели опять придем. Ведь невозможно, западная пресса бушует, скандал! Тогда они сдались — четыре часа свободного просмотра, пришло 15 тысяч зрителей. Тогда был дождь, а сейчас бабье лето, потрясающее было зрелище! Участвовало 74 художника. После Измайловской выставки появился в «Вечерней Москве» фельетон «Как рассеялся мираж», где нарочно назывались только еврейские фамилии участников, а вся выставка объявлялась заговором против русской культуры. Я написал открытое письмо и, зная, что его не напечатают, отдал в «Нью-Йорк таймс», «Ле Монд» и «Стампу». Первое впечатление от просмотра — пестрота направлений. Обилие разных и по манере восприятия мира, и по технике работ художников невольно вызывало вопрос: почему эти художники вместе, что их может объединять? Вот «Сломанная жизнь» Ламма: к тусклому серо-зеленому полотну прикреплены какие-то деревянные предметы, костыли, рейки. Рядом — «Бабочка-махаон» Зеленина: ученически примитивно изображен Покровский монастырь в Суздале, а внизу полотна огромная, как картинка из Брема, раскрашенная бабочка. Вот подтеки на бумаге Рухина и «Рубашка» Рабина: на фоне черного города, на черной веревке — порванная женская рубашка, белая с розовыми цветочками. По приемам ничего нового в этих, с позволения сказать, произведениях нет: все это уже было у ташистов, коллажистов и иных формалистов Запада. Также пестры и «заявки» на отношения с миром: от прямолинейно-дидактических символов до нарочитого нежелания быть понятным; от откровенных выпадов (примеры — Воробьев с его поверженной «Белой звездой», с его «Двумя буквами» — альфой и омегой на фоне холста; Кропивницкий — с расколовшимся циферблатом городских часов) до подчеркнутого отказа от содержания во имя решения «чисто технических задач»: от ультрамодерных «композиций» до вариаций на «вечные темы» (у Зевина безумный Христос пляшет под граммофон). Довольно ясна позиция и Рабина, который значительную часть своей жизни посвятил всякого рода формалистическим экспериментам. Этот человек знает, что хочет сказать. И знает как. И других учит недоброжелательности, передает им свой холодный, тяжелый взгляд на жизнь. Окружающая жизнь ему враждебна. Поэтому и появляется рваная женская рубашка, одинокая в ночи города, замороженная, ощипанная курица из деревни Прилуки (Рыбалъченко Н.) Как рассеялся мираж // Вечерняя Москва. 1974. 23 октября).

Хендрик Смит жил в американском доме у Театра Образцова, где эстакада. Он сказал, что будет ждать меня внизу, где милиция, точнее, переодетые гэбэшники. А я дружил со скрипачкой Лианой Исакадзе, жившей в моем доме, и ее мужем. Он утром ехал, я попросил подбросить. Едем, за нами две машины. За мной всегда едут две машины.

— Я боюсь, что Лиану сделают невыездной.

— Останови у трех вокзалов.

Он остановил, я пересел на такси, поехали, и они перекрыли на 15 минут дорогу, потеряли меня, потом снова пристроились. Выехали, я таксисту говорю:

— Ты можешь здесь свернуть? Плачу тыщу рублей.

— С волчьим билетом выгонят!

— Но остановиться можешь?

— Нельзя здесь!

— За 100 рублей!

Он остановился. А я был с приемным сыном 12-летним. Мы побежали прямо через эстакаду, водители в сторону, шум, крик, но гэбэшники проскочили мимо. Я подбегаю к дому, выходит милиционер, говорит: «Паспорт!» — «Ай донт спик рашн!» — и даю ему визитку канадского журналиста, который уже уехал. «Паспорт, паспорт!» Черт с тобой, даю паспорт.

— Пройдемте в будку!

— Алеша, беги и звони корреспондентам.

— Взять его!

И бежит маленький мальчик, за ним два милиционера, но убежал, главное. Он меня заводит в будку:

— Куда идете?

— К Хендрику Смиту.

— Зачем?

— Мое личное дело.

И вдруг вижу, корреспондент «Стампы», рыжеволосый маленький Паоло, он всегда опаздывал, опоздал и идет мимо будки. Я ему постучал, он махнул головой и пошел.

— Я с вами так не договаривался!

— Я с вами вообще ни о чем не договаривался!

Тут вижу, спускаются Хендрик Смит, журналисты, корреспонденты с фотоаппаратами, и говорю:

— Если через три минуты не пропустите, я сломаю стекло!

— Получишь два года!

— А я хочу!

— А ты знаешь, какое здесь стекло? Все руки в крови будут!

— Зато какие снимки будут!

— Пожалей меня, у меня семья. Если я тебя пропущу, меня выгонят, если будет скандал, тоже выгонят.

— Я своего сына не жалею, почему я твоего должен жалеть!

В общем, осталось 30 секунд. Он подбежал, вызвал другого милиционера, он куда-то еще подбежал, вернулся, раздался звонок в будке.

— Вас!

Кто мне будет в будку звонить?!