Идеально другие. Художники о шестидесятых

Они ж в плохих отношениях. Мой дом — моя крепость. И в это время подъезжают французская журналистка и жена корреспондента АП. А он звонит, бросает трубку, начальник перезванивает — а у меня в это время сидят Лорик, мать русской демократии, и Алик Гогуадзе. Она взяла трубку, и начальник ей сказал: «Не пропускать!» Я им говорю: «Проходите, это не КГБ, это милиция». Они входят, я на первом этаже, те и те стоят, замначальника командует: «Взять его!» И двумя прыжками два милиционера, причем участковый у меня чачу пил не раз, сворачивают мне руки и ставят на колени. Я пою песню отставного чекиста: «Ах ты, море черное!» Везут, говорю: «Я забыл русский!» Подъезжаем, там стоит мой следователь, Грошевень, говорит: «Ну и учинили вы, Александр Давыдович!» Оказывается, эти две уехали и, пока меня везли, Би-би-си уже передала об этой схватке. Я молчу. К нему подходят: «Он забыл русский». — «Как забыл? Вчера еще знал!» — «Вчера еще не было фельетона». А появился второй фельетон — «И все-таки двойное дно». Прибежал полковник Коньков, начальник следственного отдела Московской области: «Если будете говорить по-русски, через час отпустим, а если по-английски, то сидите весь день. А вас же Оскар Яковлевич ждет!» Оскар говорит: «А я не тороплюсь». Заходим. Он садится напротив меня — и тут меня поймал:

— Вы враг советской власти?

— Да!

— Вы враг марксизма-ленинизма?

— Да!

— Ну так уезжайте!

А надо сказать, что в последнюю ночь Рабин и Немухин уговаривали меня, что лучше уехать, чем меня посадят, — ничем не поможешь, а коллекция погибнет. Но я говорю: «Сами уезжайте!» Он продолжает настаивать — ясно, что либо садиться, либо уезжать. Я говорю: «Я уеду только со своей коллекцией». А это было запрещено — вывозить картины, как искажающие облик советского реалистического искусства. Он убежал и повел меня к полковнику Конькову.

— Ну, сколько хотите картин увозить, Александр Давыдович?

— Пятьсот.

— Ну и аппетиты у вас!

— Не аппетиты, а коллекция.

— Десять!

— Нет, четыреста девяносто.

И у нас идет базар, как на рынке. Грошевень входит время от времени и говорит:

— Вы прочитали на двенадцатой странице его стихи? «Лежит он в мавзолее, Тутанхамон России». Это антисоветские стихи?

— Да нет, это мои чувства.

— «Мы не рабы», а кто же тогда рабы? Вот вы — раб?

— Конечно.

— К иностранцам ходите?

— Да.

— Фильмы у них смотрите?

— Да.

— Антисоветские анекдоты рассказываете?

— Да.

— Они к вам ходят?

— Да.

— Картины смотрят?

— Да.

— И вы раб?

— Я раб, только бунтующий, иначе бы здесь не сидел. Кстати, американке Нине Стивенс в 67-м году вы разрешили вывезти восемьдесят картин. А я же советский человек.

Я знал, что вывезу все, хотел, как только окажусь на Западе, сразу же сделать выставку. Так мы договорились, что я уезжаю.

В это время, после московских событий, в Ленинграде возникло движение Газаневщины — по названиям ДК, где прошли выставки авангардистов. Там были свои кружки и школы — Арефьева, Стерлигова; Михнов и Кулаков, Рухин и Жарких, Леонов и Борисов.

Я успел поехать на открытие выставки во Дворце Газа в Ленинграде. На выставке брал интервью у зрителей. Оскар уговаривал меня не ехать, но я писал книгу, и мне нужно было ее увидеть. А мне дали разрешение уехать, с условием, чтобы я из Москвы не отлучался. В аэропорту билетов не было, я девушку соблазнил всякими рассказами, она выдала. Летел я вместе с Лориком, которая меня обокрала, пока я в тюрьме сидел, стащила книжку Ахматовой с дарственной надписью и так далее. А в поезде кто ехал, тех спрашивали: «Где Глезер?» А они не знали, где я. Я прилетел, ночью посмотрел Дворец Газа, а днем пошел, и меня забрали и отвезли сначала в отделение, потом в спецприемник. Я был на всякий случай арестован: «А мы проверим, боится он или нет». Там трое лежат, говорят: «Давай тулуп!» Я снял тулуп, бросил и стал бить ногами в дверь. «Ты что?» — «Сигареты отобрали». — «А! Мы тоже хотим сигареты!» И тоже стали шлепать. Открывают. «Не имеете права сигареты забирать». Дали десять сигарет, причем у меня «Мальборо» было, в то время их нигде не было. Они стали спрашивать, что и почему, я рассказываю про Сахарова. Один там был — избил жену. «Ну что делать, люблю ее, но выхожу и каждый раз избиваю, и через два-три месяца попадаю обратно». И тогда меня выдернули оттуда: «Вы нарушали порядок». Чем я нарушал? Наоборот, у меня магнитофон отобрали. Судья говорит: «Я больше верю работникам милиции, чем человеку, который восхваляет академика Сахарова. Десять суток». Говорю: «Ты для меня не судья, а просто толстая свинья». Мне: «Вынимай шнурки». — «Вынимай сам!» Два раза ногой он меня ударил, но шнурки вынул сам. Потом меня увезли, вез полковник и говорил: «Я тоже хорошо относился к Солженицыну. Но „Архипелаг ГУЛАГ“ сплошная ложь, а вот „В Круге первом" — другое дело».