Идеально другие. Художники о шестидесятых

Ситников жил вполне благополучно на Манхэттене, у него появились ученики, как и в Москве, такой Сумеркин, например, еще кто-то. Он часто бывал у Кузьминского в Бруклине, ко мне часто приезжал, всегда веселый, только сам себе готовил — у него мания была, что его отравят. В плохом настроении я его не видел. Выехал он в преклонном возрасте, год жил в Австрии у какого-то человека, потом уехал в Америку. Вася себя нормально чувствовал, много написал. В первом ряду неофициальных художников России не было Арефьева, так получилось. Я видел только его рисунки, даже масло не видел. В 60-х он не был известен за пределами Питера. Арефьев, по-моему, не написал ничего в Париже. Есауленко писал вполне приличные картины, был денщиком у Шемякина в поместье, прогуливал собаку, сам пошел на такую легкую жизнь. Кто ему мешал дальше писать так, чтобы покупали? Люди сами виноваты в своих несчастьях. Арефьев очень быстро умер в Париже, ничего не создал здесь, даже не пытался, по-моему. Видимо, считал, что Шемякин должен его прокормить. Но я не был с ним близок никогда. Однако большинство первого ряда неофициалов очень хорошо себя чувствуют, все востребованы, у всех высокие цены, у всех покупают музеи и частные коллекционеры.

В Москве в это время, по другую сторону от Малой Грузинской, вовсю шли квартирные выставки, по мастерским и салонам — Аиды Сычевой, Ники Щербаковой, Людмилы Кузнецовой.

В 79-м году мне позвонил Виталий Длуги, они сделали выставку на квартире Людмилы Кузнецовой, ее уже арестовали, дом окружен гэбистами и милиционерами. Сейчас и нас заберут — помоги. И телефон отключился. А было короткое время, когда прямая связь была. Думал-думал и решил позвонить на Лубянку. Звоню, 224-25-71, до сих пор помню.

— Мне, пожалуйста, полковника Конькова.

— А кто говорит?

— Глезер из Парижа.

Они решили — агент, наверное.

— Минутку. Нет его. А что передать?

— Передайте, что сейчас арестовали пять художников в квартире на Маяковке, если их не отпустят в течение трех дней, будет демонстрация у советского посольства, со сжиганием чучела Брежнева и забрасыванием горящих плакатов на территорию посольства. Если это не поможет, через десять дней будет такая же демонстрация в Вене с битьем стекол совпосольства. Если это не поможет, через месяц будет демонстрация в Лондоне со взятием в заложники советского дипломата. Полковник Коньков знает, что я сумасшедший и я это сделаю.

И повесил трубку.

Проблема заключалась в том, что можно делать демонстрацию у посольства, но только с разрешения мэрии и не ближе 100 метров, а это бесполезно — они сфотографируют, и все.

А без разрешения могут отобрать документы. Поэтому согласились только 11 человек. Юра Жарких сделал из поролона чучело Брежнева и плакаты — «За нашу и вашу свободу», «Свободу арестованным художникам» и так далее. Шел дождик, мы купили 11 черных зонтов, и он еще на зонтах белилами всякие лозунги написал. И мы поехали. Я пригласил 12 журналистов к посольству. С задней стороны посольства узкий проезд, Юра облил бензином Брежнева и плакаты, я подошел и поджег Брежнева — тут же подъехала полиция, и, если бы не журналисты с фотоаппаратами, меня бы забрали. Я забрасывал плакаты во двор посольства. И тут выскакивают двое: «Мы тебя не боимся, мы тебя арестуем!» Вася Карлинский из «Либерасьон» и Николь Занд из «Ле Монд» фотографируют, на следующий день все газеты выходят с фотографиями, «Ле Монд» без. Назавтра всех освободили, звонит Длуги: «Меня вызывали в КГБ».

— Что ваш Глезер вытворяет в Париже?

— И что ты сказал?

— Я сказал, что мы за тебя не отвечаем!

— И правильно.

Так что тогда на них действовало. Сейчас уже бесполезно, все как в вату уходит.

Заявления Солженицына и Сахарова обсуждались на Политбюро, выход художников на пустырь или публикация в иностранном журнале вызывали международный скандал. Нынешнему режиму плевать и на Запад, и на народ, и на остатки интеллигенции.