Идеально другие. Художники о шестидесятых

Нортон Додж купил 18 картин Владимира Овчинникова и не знал, как переправить. Я сказал, что смогу, и переправил их в Париж, где в галерее моей жены мы сделали выставку. Ночью звонит полиция: «Вашу галерею вскрыли». Картины на месте, но перерыты все ящики — они искали, как переправили картины. Смотрели все бумаги. А бумаги лежали дома. Я улетел в Нью-Йорк, жена с дочкой должна была тоже прилететь, звонит, что не может, посылает друга родителей, старого педераста, в Москву жениться. Один наш приятель из Швейцарии несколько лет назад там влюбился, но жениться не разрешили, может, разрешат за этого старика. За старика разрешили, но швейцарец не может ее забрать, ревизия в банке. Я подумал, странно посылать человека, чтобы вывез, но не забирает. Я прилетел в Париж. Невеста попросила помочь устроиться на работу — знает русский, французский, английский, работала в системе «Интурист» в Киеве. «Он что, в Киеве с вами познакомился?» — «Нет, в Москве, меня перевели туда и дали квартиру. Я работала на ВДНХ, в павильоне для иностранцев». Звоню Марамзину — он открыл бюро переводов. «Ты с ума сошел, кого ты ко мне подсылаешь?» Я говорю: «Тут вы сами должны устраиваться, никто из наших, зная, где вы работали, не возьмет вас». И улетел обратно в Нью-Йорк, у меня там выставка. Звонит жена, та плачет: «Я так люблю Россию, а ошиблась, вышла замуж за еврея, надо развестись, найти хорошего русского мальчика». — «Выгони ее». — «Не могу, он просит еще подержать ее». А через несколько дней звонит: «Я ее выгнала — пришла домой, а она фотографировала документы». Из-за каких-то картинок людей подсылали! Она переселилась в другое место, но жене продолжала звонить. Я звоню ей из Нью-Йорка и говорю: «Я приду к тебе, привяжу тебя к стулу, включу магнитофон, буду прижигать об тебя сигареты, ты назовешь фамилию твоего куратора из КГБ и уже никому не будешь нужна». Так она осталась на Западе. Я пошел в ДСП (французскую контрразведку) — они ко мне часто обращались, когда приезжали люди, чтобы узнать, что я о них думаю. Выяснилось, что это был не швейцарец, а чех, который работает на КГБ.

Знаете, поиск гэбэшников и стукачей — любимая игра в диссидентской среде.

Всем очень не нравилось, что у меня жена-миллионер. У него музей, издательство, да еще и жена-миллионер. Зависть была фантастическая. И никто не верил, что я с Мари-Терез женился по любви. Оскар, мой ближайший друг, пытался объяснить, что я не могу жить, если не полюблю. Толстый, провокатор и негодяй, в своем журнале умудрился написать что-то насчет моей любовницы. И я все его искал, чтобы набить морду. В 83-м году ко мне в кафе подошла девушка, знавшая мои любимые стихи Ходасевича и Гумилева. Она жила со мной две недели, я был в ужасе — столько денег тратилось, на рестораны, на одежду, а мне же на журнал нужно! А в это время мне позвонили из Москвы и говорят, что хотят закрыть горком и все вернуть на круги своя. Такой же горком был в Питере. Мы хотим провести выставки протеста, одновременно в Париже, Питере и Москве. А у меня была папка с очень важными письмами, в том числе с письмом Солженицына, — смотрю, письма нет. «Ну у тебя бардак!» — говорят. А у меня бардак, но не в этой папке, там десять писем. «Вернешься с работы, посмотришь». Возвращаюсь из музея, открыл, смотрю, письмо там — сняли копию! «Пойдем в ресторан!» — «Не до ресторана, знаешь, в Москве напряженно». — «У меня подруга на днях приедет, она работает в ООН, можешь с ней послать». Но я ей уже не доверял. Я переписал письмо, дал ей — и позвонил ребятам в Москву: «Получили план?» — «Получили, и не только мы». Я передал настоящее письмо с одним дипломатом из Вашингтона. Прихожу домой. «Пойдем в ресторан?» Я ей пощечину: «На кого ты работаешь?» Она заплакала. «Если бы я не согласилась, меня бы не выпустили». Я сказал, что готов умереть и любить только мертвых.

А почему культурные московские люди в Париже стали Вороньей слободкой?