Дневник Гробмана я читать не стал — мне так надоело читать и отвечать на всякие гадости обо мне, Рабине или Немухине. Немухина называли антисемитом и разослали это по галереям, а большинство галерейщиков — евреи, те же Бар-Гера. Немухин был просто в отчаянии. Он никогда не был антисемитом. А что ели, что пили, мне читать неинтересно. Мемуары Рабина читать нескучно, я их издал по-русски. Брусиловского я не понимаю. Он на нас стучал, теперь пишет книжки. Еще пишет гадости обо мне самом — и сам же дарит! Хотел ответить, но потом подумал: ну его к чертовой матери! Белютинцы писали на нас доносы! В газете «Советская культура» было письмо за его, среди прочих, подписью, что они хотят сделать памятник Ленину, а им не дают, но разрешают выставки каким-то антисоветчикам из Лианозова. Позже двое лианозовцев говорили мне, что Белютин продал их работы Нортону Доджу, изменив даты.
Он свою коллекцию передал в дар музею «Циммерли» в университете Ратгерс в Нью-Джерси, и там все неофициальные художники. Он собирал работы, сделанные до 85-го года в СССР. Его любимец Леонид Ламм не имел отношения к неофициальному искусству, Доджа привлекло то, что он в тюрьме сидел. Нина Стивенс продала ему собрание, несколько картин купил у нее музей «Модерн арт» в Нью-Йорке. Больше она ничего не покупала. Она боялась Рабина, боялась к нему ходить, ни разу не была у меня — может быть, мужа предупредили.
Часть в Нью-Йорке, многое я потерял, в Москве украли из моего дома восемь работ, мои бывшие партнеры, с которыми я пытался создавать музей, а сейчас подаю в суд. Несколько раз обещали здание для музея, но все это оказалось пустым звуком. Эти люди бывали у меня на днях рождения, даже на свадьбе, а потом украли восемь работ — две Рабина, Немухин, Штейнберг, Плавинский, Комар и Меламид. Но я сейчас много занимаюсь молодыми, современными художниками. Когда я вернулся в Россию, во Владивостоке, Харькове, Нижнем Новгороде ко мне многие подходили: «Ваших давили бульдозерами, они стали знаменитыми, а на нас всем плевать!» И с 94-го года я стал выставлять и по отдельности, и вместе со старыми художниками, молодых. Немухин на меня страшно разозлился, что я занялся современными художниками. Я ответил: «Я помогал вам, когда вы были молодые, теперь нужно помочь им. Вам уже не нужны выставки, кроме как в ГТГ, ГМИН, МОМ А». Мне же нужно продать — а по тем ценам, что сейчас есть, у меня в музее никто не купит — 20, 30, 70 тысяч. Кроме того, у музея нет права продавать. И пока я продаю молодых по невысоким ценам, не обращают внимания. Как только пойдут большие чеки, сразу обратят и у нас отберут нонпрофит. Надо будет платить за землю, где стоит музей, — и он погибнет. Но я делаю выставки не только в музее, в галереях от Вермонта до Челси. И никому из шестидесятников они не нужны, а этим художникам нужны.
Мне трудно сказать почему. Думаю, просто никто не хочет давать деньги. Мне кажется, легче еще один музей создать на Западе, чем у нас в Москве. Они ссылаются: «Есть уже у Церетели, зачем же еще один?» Но в Париже три! Он обращался ко мне, чтобы я ему двести картин подарил. «Я таких тигров на перила посажу! Там будут и ваши, и академики». — «Академикам место в Третьяковке, а не в „Модерн арт“!» — «Нет, место будет для всех».
В 98-м году я делал выставку «Лианозовской группы» в Третьяковской галерее. Правильно, что они дают место всем, в XX веке был первый авангард, потом соцреализм, они показывают историю. Беда в том, что у них первоклассных работ неофициальных художников нет и нет денег, чтобы это приобрести. То, что Немухин из своей коллекции им дал, то и выставляют. А у самого Немухина до сих пор выставки не было. Тоже надо собирать работы. Я говорил, что передаю свою коллекцию, и договорился с целым рядом западных коллекционеров, что они тоже подарят свои работы. Но ответа так и нет.