Идентичность и цикл жизни

Потеря чувства идентичности часто проявляется в виде презрительной и снобистской враждебности по отношению к ролям, которые семья или ближнее сообщество считает правильными и желательными. В фокусе язвительного презрения может оказаться любой аспект такой роли или вся она, идет ли речь о мужественности или женственности, национальности или принадлежности к тому или иному классу. Такое пренебрежение к своим истокам характерно для старейших англосаксонских и новейших латиноамериканских или еврейских семейств; оно быстро перерастает в общее неприятие всего американского и иррациональное преувеличение достоинств всего иностранного. Кажется, что жизнь и сила там, где нас нет, в то время как упадок и опасность якобы угрожают нам здесь, где нам довелось родиться. Следующий фрагмент одной истории болезни иллюстрирует триумф обесцененного супер-эго над ненадежной идентичностью молодого человека: «Внутренний голос, издеваясь, звучал все громче. Он нахально вмешивался во все, что бы он ни делал. Он рассказывал: “Закуривал ли я, говорил ли девушке, что она мне нравится, делал ли я какой-то жест, слушал ли музыку, пытался ли читать книгу, третий голос все время твердил мне: “Ты это делаешь, чтобы произвести эффект, ты лицемеришь”. Последний год тот насмешливый голос не умолкал ни на минуту. Однажды этот молодой человек ехал из колледжа домой в Нью-Йорк на поезде и, проезжая через пустыри Нью-Джерси и беднейшие районы, почувствовал, что у него больше общего с живущими здесь людьми, чем с теми, с кем он встречается в кампусе или дома. Он почувствовал, что реальная жизнь именно здесь, а кампус – это замкнутый мирок для неженок».

В приведенном примере важно увидеть не только раздутое суперэго, воспринимаемое пациентом как внутренний голос, но и острую диффузию идентичности, спроецированную на определенную часть общества. Аналогичная ситуация сложилась у девушки франко-американского происхождения из довольно благополучного шахтерского городка, которая, оставаясь один на один с молодым человеком, впадала в парализующую ее панику. В процессе анализа оказалось, что многочисленные конфликты между наложенными со стороны супер-эго запретами и идентичностью, словно короткое замыкание, дали вспышку в виде навязчивой идеи, что каждый парень имеет право ожидать от нее согласия на секс, поскольку «так поступают все француженки».

Такая отчужденность от национальных и этнических истоков редко приводит к полному отрицанию личной идентичности (Piers and Singer, 1953), хотя молодые люди часто гневно отстаивают свое право на определенное имя или прозвище, пытаясь найти в новом имени-названии спасение от размывания своей идентичности. Также случаются конфабуляторные реконструкции происхождения: ученица старшей школы, родом из Центральной Европы, тайно общалась с иммигрантами из Шотландии, упорно изучая и довольно легко усваивая их диалект и социальные обычаи. При помощи исторических книг и путеводителей она реконструировала свое детство, как если бы оно действительно проходило в обстановке реального шотландского города, что оказалось вполне убедительным для некоторых выходцев из Шотландии. Когда мне удалось уговорить ее обсудить со мной ее будущее, она рассказала о своих (рожденных в Америке) родителях как о «людях, которые привезли меня сюда» и о своем детстве «там» во впечатляющих подробностях. Я проанализировал всю ее историю, предположив, что истина скорее имеет внутренние причины, чем внешние. Я предположил, что внешним фактором могла быть привязанность девочки в ее раннем детстве к женщине, жившей по соседству и прибывшей с Британских островов; однако за этим стояла другая сила – параноидальная форма мощного желания смерти своих родителей (скрытого в каждом тяжелом кризисе идентичности). Полуосознанность бреда стала очевидной, когда я наконец спросил девушку, как ей удалось так проработать детали своей жизни в Шотландии. «Господь с вами, сэр, – ответила она мне с шотландским выговором, – мне же нужно было прошлое».