Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 2

Несмотря на некоторую возможность работать, жизнь ученого оставалась крайне тяжела, особенно тревожило здоровье.

Еще «весной 1945 года у него был первый инфаркт, страшно тяжелый[1294]. И тем не менее кривая его научных работ не ползла вниз. Затем 1949 год. Он получает второй удар, может быть, еще более страшный, чем инфаркт 1945 года. И все же ничто не может его сломить. Он по-прежнему в восемь утра сидит за своим письменным столом и работает. Часа в два идет в библиотеки, в архивы и работает там. Вечером (часов до одиннадцати) он читает, просматривает новую литературу, отвечает на письма, делает различные выписки – занимается, но уже более легким, не творческим трудом. Весь стиль жизни, весь распорядок дня ученого сохранены. Он перенес зимой 1950–1951 годов две страшные урологические операции. Все это отняло у него ровно шесть месяцев жизни, а научная продукция шла вверх и вверх. Что мог бы сделать этот человек, если б он был здоровее и если б судьба не была к нему так безжалостна!»[1295]

Но безжалостность судьбы складывалась из безжалостности многих и многих людей, а работа «в стол» хотя и приносила удовлетворение, но не приносила доходов. Скромная пенсия не давала возможности прокормить семью – маленького ребенка и супругу; постоянная нужда в деньгах довлела над ученым до самой смерти.

«Вообще, не знаю, за что приниматься. Заказов нет. Договоров нет. Ближайшее будущее представляется мне в очертаниях мрачных и тревожно-неясных. А домашние прорехи обозначиваются очень наглядно и решительно»[1296], – писал он Ю. Г. Оксману 9 ноября 1952 г.

Одним из тех, кто не побоялся подать ученому руку помощи, оказался И. С. Зильберштейн: