Например, немецкая монахиня-визионерка Маргарет Эбнер рассказывала, что в церкви ее монастыря было большое распятие. «Меня одолевало горячее желание лобызать его и прижимать к своему сердцу, как и другие кресты. Оно, однако, было слишком высоко и велико для меня. <…> Что не удавалось, когда я бодрствовала, то [Господь] милосердно даровал мне как-то раз ночью во сне. Со мной было, будто стою я перед этим образом в желании, снедавшем меня [наяву]. И вот, когда я так стояла пред ним, Господь мой Иисус Христос склонился ко мне с креста, дал мне облобызать Свое отворенное сердце и напоил меня кровью, изливавшейся из Него. <…> У меня было великое хотение и стремление — получить поцелуй вместе с господином моим святым Бернардом и быть объятой дланями Его любви, а еще чтобы сей [поцелуй] проник мне в самое сердце»[667]
. Перед нами мистический опыт слияния со Спасителем, описанный на языке чувственности, или сексуальное томление, сублимированное в чувственную любовь к телу Распятого. Границу между ними провести трудно. Однако эротические образы, которые встречались в стольких видениях мистиков, показывают, что (обнаженное и израненное) тело Христа могло быть объектом желания. В одних случаях оно принимало приемлемые для церковной традиции формы и вело к мистическим откровениям, в других — не получало столь возвышенной интерпретации и воспринималось как святотатство.«Князь гуманистов» Эразм Роттердамский, который немало критиковал злоупотребления культа образов, возмущался, что для многих изображений Девы Марии или св. Агаты позировали «распущенные потаскушки». Созерцание таких фигур вместо благочестивых мыслей наводит на нечестивые. В «Наставлении о христианском браке» он призывал убрать из домов мифологические сюжеты, которые потворствуют сладострастию (как сцена, где Юпитер в облике золотого дождя проник к Данае), а также критиковал библейские сцены, где перед взором верующих предстают (полу)нагие женщины. Зачем изображать в церкви Вирсавию, которая очаровала царя Давида (рис. 192), или Саломею, дочь Иродиады, танцующую на пиру царя Ирода Антипы?[668]
Визуальные образы быстро западают в душу человека и воздействуют на его воображение сильнее, чем слово.Рис. 192. Давид из своего дворца смотрит на купающуюся Вирсавию (2 Цар., гл. 11). Ее фигура с маленькой высокой грудью и слегка округлым животом соответствовала эталону женской красоты, принятому в позднее Средневековье. Упругие круглые груди, похожие на яблоки, считались признаком юной прелести. Более того, и среди медиков, и среди неученых мирян существовало представление о том, что такая грудь — одно из важных доказательств девственности. Когда женщина начинет жить сексуальной жизнью, ее грудь увеличивается, растягивается и теряет идеальную форму[670]
.Часослов. Бурж, ок. 1500 г.
В XV–XVI вв. и в итальянском, и в северном — нидерландском и немецком — искусстве обнаженная плоть стала вездесуща. Персонажи ветхозаветной истории (от Адама и Евы до Давида и Юдифи), христианские мученики и мученицы, античные боги, богини и герои, различные персонификации (например, Фортуна), герои и героини эротических сценок — перечислять можно долго (рис. 193). Благодаря мастерству и интересу к анатомии, какого не было у художников предшествующих столетий, нарисованные или вырезанные из камня тела приобрели невиданное «живоподобие». Их чувственность не могла не манить заказчиков и зрителей. И в то же время многих смущала. Как раз в это время начинают все чаще звучать голоса, обеспокоенные и даже возмущенные слишком тесным соседством низкого и высокого, профанного и сакрального. Они вопрошали: что нагота мучеников и мучениц делает в церковном пространстве, разве можно ее терпеть на священных изображениях?[671]
Рис. 193. Древнегреческий художник Зевксис создает идеальный образ женской красоты, глядя на пять прекрасных натурщиц. Их руки прикрывают гениталии.
Гийом де Лоррис, Жан де Мен. Роман о Розе. Брюгге, ок. 1490–1500 гг.