Идол, защищайся! Культ образов и иконоборческое насилие в Средние века

Атака на собор была совершена 9 февраля. На следующий день, в Пепельную среду, первый день Великого поста, иконоборцы устроили рядом с собором и другими церквями большие костры, в которых стали жечь статуи и алтарные образы. Фридолин Рифф (ок. 1488–1554), ткач и член малого совета города, который симпатизировал реформе, в своей хронике назвал их «карнавальными». В соответствии с календарем, которому следовали в Базеле, карнавал должен был начаться неделю спустя. Однако в других городах он уже был в разгаре. Пепельная среда ассоциировалась с огненной стихией. В этот день в церкви на лбу верующих рисовали пепельный крест — знак скорби и покаяния, которого от них ждали (рис. 119). Однако в 1529 г. в Базеле костры приобрели иной, но отчасти родственный смысл и стали инструментом очищения от католических идолов[425]. Шотландский реформатор Джон Нокс (ок. 1514–1572) писал, что даже тридцать лет спустя жители Базеля каждый год радостно праздновали то, как в Пепельную среду обратили стольких идолов в пепел[426].

Рис. 119. Эти пепельные кресты хорошо видны у изможденной старухи, которая олицетворяет пост, а также у всех персонажей, которые ее окружают.

Питер Брейгель Старший. Битва Карнавала и Поста, 1559 г.

Wien. Kunsthistorisches Museum. № GG 1016

Непроходимые обряды перехода

В Базеле иконоборцы обращались к распятию: «Если ты Бог, защищайся, если ты человек, кровоточи!» Похожие реплики мы встречаем в десятках других источников, описывающих атаки, совершенные протестантами в разных концах Европы. Перед тем как казнить идола, разбив его на куски, расстреляв из аркебузы или бросив в костер, иконоборец демонстративно заговаривает с ним: требует от него дать отпор, сдвинуться с места, спасти себя или совершить какое-нибудь еще чудо. Когда его обращение остается без ответа, он, словно разочарованный молчанием «истукана», обрушивает на него всю свою ненависть и «убивает» его[427].

Требуя, чтобы статуя Христа именно кровоточила, базельские иконоборцы апеллировали к теофаническим чудесам, которые играли огромную роль в позднесредневековом католицизме (рис. 120). Кровь, проступающая из неживого объекта (статуи — куска дерева или пресного хлебца — гостии), являет, что на самом деле он «жив», то есть исполнен силой прообраза. От распятий и фигур святых, подвергшихся атакам иудеев или еретиков, ждали, что они станут кровоточить, изобличая святотатство и демонстрируя легитимность культа образов. В соответствии с той же логикой в многочисленных евхаристических чудесах гостии, подвергшиеся поруганию, тоже кровоточат, зримо подтверждая догмат о реальном присутствии тела и крови Христовых в Святых Дарах[428]. В религиозной культуре позднего Средневековья чудеса от образов — это своего рода норма; исключительная, но ожидаемая реакция на словесную или физическую агрессию. Универсальность нормы объясняет универсальность вызова. Вот почему, с точки зрения иконоборцев, «отказ» распятия кровоточить означал лишь одно — что оно мертво[429].

Рис. 120. Французские войска разоряют монастырь в Комо. Образ Девы Марии в ответ начинает кровоточить.

Дибольд Шиллинг. Люцернская хроника. Люцерн, 1513 г.

Luzern. Korporation Luzern. Ms. S 23 fol. P. 486

Подобные чудеса строятся на том, что сакральная сила, олицетворяемая этим образом или воплощенная в нем, временно делает свое присутствие зримым, активизирует силу изображения. Граница между невидимым прообразом и материальным образом размывается или исчезает вовсе. В конце X — начале XI в. в Византии было зафиксировано предание о том, как греческий иконоборец, оказавшись с миссией в Риме, полоснул ножом по правой щеке икону Богородицы (Maria Romaia). Из раны тотчас же пошла кровь, словно материя иконы оборотилась плотью. Так Матерь Божья явила, что она пострадала в собственном изображении[430]. Аналогично доминиканец Винсент из Бове (ок. 1190 — ок. 1264) в своем «Зерцале истории» повествует о том, как некий брабантец кинул камень в cтатую Девы Марии с Младенцем. Из отколовшейся руки Иисуса тоже пошла кровь, «словно это была рука живого человека» (ac si esset hominis viventis)[431]. По формулировке Дэвида Фридберга, «Винсент отчетливо понимал, что статуя не ожила, а действовала так, как будто была живой. В этом и состояло чудо. <…> Если бы образы в силу своей природы считались живыми в сколько-нибудь нормальном и повседневном контексте, тогда в истечении крови или любой другой субстанции не было бы ничего чудесного, а значит, способного обратить сомневающихся. Однако подобные чудеса происходят и описываются столь часто, что во многих случаях разница между безжизненным объектом и живым существом, похоже, временно исчезает»[432]. Сама возможность такого смешения была не сбоем системы, а залогом эффективности христианского образа[433].