Иегуда Галеви – об изгнании и о себе

А я продолжал думать о том, что с течением времени не исчезли проблемы антисемитизма. Сейчас нет замкнутого пространства проживания – гетто, но, как сказал Михаил Жванецкий: «Еврей, всегда помни, что ты еврей. Когда тебе об этом напомнят – поздно будет». Антисемитизм – неистребимый вирус, способ выхода негативных эмоций. Казалось бы, Германия после ужасов последней войны навсегда избавилась от этой заразы, но нет, вчера слышал по телевизору, что тамошним иудеям не советуют на улице носить кипу. В Берлине и в Риме еврейские центры под охраной вооружённых полицейских. Там же на еврейских могилах рисуют свастику и пишут: «Смерть жидам». Даже в Америке, которую открыл Колумб в поисках рая для своих единоверцев – выселяемых из Испании евреев, и где они оказались чуть ли не первыми поселенцами, усилились антисемитские настроения. Именно в Америке, где иудеи чувствовали себя свободными, равноправными людьми. Словом, только в Израиле мы дома – только здесь имеем право на свою землю.

Если в Центральной Европе, и, в частности, в средневековой Испании и Германии, евреи жили в гетто – специально отведённых местах со своими судами и школами, то в России жили в бедных местечках, ограниченных чертой оседлости. По рассказам бабушки, у неё была такая же изба, что и у местных крестьян, с земляным полом и соломенной крышей. И, подобно мужикам, которые приходили к ней в шинок выпить водки, она считала каждую копейку. Если и отличался быт евреев в Жмеринке от крестьянского уклада, то только тем, что не держали свиней. И, в отличие от неграмотных сельских жителей, знали наше Святое Писание, и не было среди наших никого, кто бы не умел читать и писать. На православные праздники бабушка выносила мужикам блюдо с разделанными селёдками и четверть водки. Жили бедно, экономили на всём, чтобы прибавить грошик к грошику, затем покупали пять рублей золотой монеткой и прятали на случай, если придётся откупиться от погромщиков. Мечта о том, что на эти деньги дети будут учиться и вырвутся из замкнутого пространства местечка, не сбылась: монеты украли. И пока жив я – жива память о моей бабушке, которая во время войны в эвакуации отдавала мне свою пайку хлеба, а сама ела собранные на помойке очистки.

Случалось, бабушка вспоминала свою младшую сестру, которая вышла замуж и уехала в Америку. Сестра писала оттуда, что приходится работать день и ночь – «мучимся и строим жизнь». Вот бабушка и решила подождать с Америкой, пока подрастут дети. Вскоре дети и муж умерли во время эпидемии тифа. Умерла и старшая сестра, детей которой бабушка взяла к себе, среди них была и моя мама. Потом случилась революция. Чтобы не причислили к «буржуям», бабушка срочно за бесценок продала свой шинок и уехала с осиротевшими племянниками в Одессу. Мне было три года, когда началась война. Эвакуировались на последнем пароходе, город уже бомбили.

Тогда перед общей угрозой в многонациональном городе Одесса каждый молился своему Богу. Не знаю, встанет ли перед моим мальчиком вопрос выбора веры. Я его не спрашиваю о национальности матери. Только и хочу, чтобы он имел представление об истории народа, к которому он причастен. И если придётся определиться, то чтобы знал о том, что никогда не исчезал антисемитизм в мире и никогда не прекращался диалог еврейского народа с Богом.

Про мать своего внука только и слышал, что работает секретарём в какой-то фирме. Мой сын иногда даёт ей деньги и при этом не заморачивается тем, что на уме и на сердце мальчика. Бабушка – моя бывшая жена – еврейка на четверть, и если когда-нибудь интересовалась родителями отца, то только их необыкновенно красивой пасхальной посудой, которую они доставали из укромного места всего лишь раз в год. Из всех окружающих я один зачитываю Арику или пишу по интернету про неведомую ему Иудею, где мудрец ценился выше богача, а праведник выше невежды.

С грустью оглядываю свои книги, мне уже недостанет времени снова и снова возвращаться к ним; глаза болят, быстро устаю, теряю мысль. Мучит бессонница, вот и сейчас никак не могу уснуть. Почему-то всплыло видение военного детства под Красноярском, где мы были в эвакуации: на ослепительно белом снегу сибирской равнины огромная чёрная толпа заключённых. Я подхожу ближе, ещё ближе и уже различаю лица; молодые мужчины, парни смотрят на меня – пятилетнего мальчугана – с нежностью. Я протягиваю хлеб, который велела отдать им бабушка. «Разделим на всех», – говорит тот, кто с краю. Охранники с винтовками не отгоняли меня, и собаки не лаяли. Чёрная толпа удалялась, оставляя на снегу широкий след, и почему-то один из всех, самый высокий, молодой, чуть ли не мальчик – он возвышался над всеми на целую голову – всё оглядывался и улыбался мне. Может быть, я напомнил ему оставленного дома младшего братика. Я потом не раз ходил к тому месту, где видел заключённых, но не было следов на нетронутой белизне снега. А спустя много лет узнал: то были смертники – обречённый на гибель будущий батальон штрафников.