Иерусалим

Зависнув в ауре предотвращенного конца, она вдруг видит, что уже сидит на кухне с женщиной с магнезиевой вспышкою волос. Блаженно теплою фланелью промокают загустевшее бургундское вино с закрытых глаз, порою выжимая тряпочку в эмалевую миску – та полна наполовину кипятком, где разбегаются недолговечные и розовые тучки. На великолепно стертой скатерти стоит прекрасный сладкий чай, а ей на ухо древний говор все ведет сказанье о святых, о поворотах за углы, о том, что смерти нет.

Летит по Конному и через Мэйорхолд он попадает на Широкую, за ним рассеяны кошмары золотом от встречных фар. Его прям распирает от адреналина и везенья, слева же мелькает «Гала Казино»; он все хохочет в опьяненьи. Сразу перед тем, как показалась Регентская площадь, он, не замедляясь, резко повернул на Графтонскую улицу.

Струится Фредди в шахматном чиароскуро сквозь пустые помещенья, стяг из дыма волоча по Кромвельской и по Фитцроевской Террасе, через кирпичи он выскочил навстречу надвигавшимся машинам. Только в свете фар он замечает: ливень прекратился.

Мик забывает, где его конечности. А в отказавшем разуме гипнагогический французский лимузин ныряет в пасть туннеля и виляет влево – там водитель Поль теряет управленье.

Землетрясение магнитудой 6,2 по Рихтера шкале раскачивает Яву.

Разлипшим глазом Марла смотрит на часы на кухне: без шести одиннадцать.

На Графтонской пред ним мелькает что-то страшное. Под визг заламывает руль.

Для Фредди в мире монохрома черный «Форд Эскорт» взвалился на обочину почти бесшумно.

Мик представляет «Мерседес», влетающий в тринадцатый по счету столб под Пон-де-Л’Альма.

И падают дома, их больше сотни тысяч, на разрушенные улицы в пижамах высыпает больше миллиона с половиной – все без крова, но в крови, раскрыв глаза, выкрикивая чьи-то имена.

Вода в эмалевом тазу карминная уже, как видит Марла, и от эпицентра ширятся десятки концентрических колец. Старушка вызвала полицию и скорую; интересуется, кому еще звонить, и голосом, который и сама не узнает, она решительно диктует мамин телефон.

И в серии украшенных саккад – на тротуар и прямиком в фонарь; водитель налетает на колонку рулевую – и грудину размололо в пыль, а сердце с легкими размазало лишь в кашу однородную. Пробил он головой стекло, и кажется на миг, что он каким-то чудом лишь отделался испугом, ни царапины единой, – вдруг Дез понимает, что оглох, цвета не различает.

Шагая к искореженным обломкам – и уже без спешки, – Фредди переводит взгляд с водительского тела, что раскинулось вольготно на раздавленном капоте, к дубликату, вставшему средь брызг разбитого стекла на мостовой, на пятна черной крови пусто глядя, пропитавшей белую рубашку. И в конце Фитцроевской Террасы ошивается другой какой-то гражданин, кого сперва бродяжка принимает за зеваку-смертного, пока не заглянул в несхожие глаза.

– Ему, видать, не помешает выпить, – говорит доброжелатель Сэм О’Дай.

На фоне вздрагивавших век монтаж Мик наблюдает, где начало – опрокинутый автомобиль в туннеле у стены – почти немедленно теряется в наплыве роя фотовспышек, те перетекают в фотографии событий следующей… неужто лишь недели? Кенсингтонский замок истекает яркими цветами с целлофаном, Новый лейборизм раскручивает смерть, газетные редакторы хотят реакции от тех, кого в скорбь загоняют, – все мельканье в перемотке увенчал статичный кадр с Вестминстерским аббатством, что затихло в мрачном солнце сентября.

С рассветом тысячи застряли на дороге Соло-Джокья, опасаясь повторения цунами года два назад, вглубь суши убегая и бросая павшие жилища мародерам – тем, которые свой час не упускают и которые, плюя на уровни морей, повсюду сеют слухи о волне грядущей, что нейдет. Почти шесть тысяч мертвых, в шесть раз больше раненых, а в Прамбанане у обочины кишащего шоссе обваливающийся древний индуистский храм роняет в пыль богами убранные шпили – и брахманские обломки станут неподвижными препонами прибою беженцев, вихрящихся в майданах у камней, причем здесь до сих пор такое множество пижам, что вся картина может показаться поразительным и массовым кошмаром.