Иерусалим

Насколько понимает Фредди, стоит отвести унылый пункт в статистике в «Веселые курильщики» по всем дагеротипным улочкам, на том окончен путь его, снимаются ответственность и долг. На удивление, в их призрачном шалмане не пойми откуда появились мужички из древесины: первый врос в настил, проеденный жучком, другой – пузатый и такой же голый, – замер перед стойкой с побежавшими по свилеватым щечкам слезками смолы, на обозренье выставив в предплечье врезанный автограф Мэри-Джейн. Раскланявшись и выскользнув скорее в черный ход, Фред успевает оглянуться и заметить, как новоприбывшего знакомит с равно безутешным толстым манекеном местная гроза всех кошек Томми, чья брутальная улыбка в трех кусках разгуливает по разболтанной физиономии. Смотреть и дальше незачем; не стоит лично знать, как правосудие над улицей вершится. Он дымит во тьме, что вымазана натриевым светом, вдоль по Башенной, где над худою шубой облаков в прорехи смотрят глазки звезд, что равно светят мертвым и живым. Теперь ему все кажется иным, особенно он сам. С его герба все пятна смыты кровью и в гроссбухе промокнули кляксы. В час нужды он поступил как надо. Лучше оказался, чем он сам себя считал: несчастный, что бессрочно обречен в чернильной вечности блуждать, такой виновный, бедный духом, что закрыт проход Наверх. Теперь родной район собрал свой долг за пинты молока, краюхи хлеба и осиротевшие пороги. Фредди, к удивленью своему, поймал себя на том, что сношенные ноги уж несут его по Алому Колодцу в дом его друзей – дом Одри, дом у основания холма, дом с люком-глюком – с Лестницей Иакова. Теперь он поспешает мимо опустевших стадионов школы. Кажется ему, еще он помнит желтый цвет и помнит цвет зеленый. Интерьер и ночь.

С дыханием столь ровным, что забыл о нем и думать, Мик завис на кромке сна – о пасмурном дне сентября тому уж девять лет, повтор которого теперь заводят в опустевшем черепном кинотеатре. В тот момент, когда они все вместе собрались у телевизора – он с Кэти и ребятами, – все показалось постановочным и странным: будто выступленье в Королевском варьете – а вовсе и не похороны с брендом «Клевая Британия». Нуждаясь в ощущениях трехмерных и реальных – тех, каких не мог им подарить экран, – в машину тут же сели, Кэти повела на Уидон-роуд, и там они смотрели на кортеж, что направлялся в Олторп. На обочинах набились толпы, тихие, как привиденья, и никто не знал, зачем пришел – все подчинялись ощущенью, будто происходит нечто древнее и требует присутствия людей. Уже почти во сне пред взором Мика расползлась черта меж памятью и явью. Вот уже он не лежит в постели, а активно помогает Кэти провести Джо с Джеком через зрителей поблизости с дорогой – сквозь сомнамбул, онемевших перед мощью мифа. Там свободное пространство отыскав на вытоптанной травке у бордюра, смотрит Мик и думает, что те же люди приходили скинуть шапки перед всеми Боудиками, Элеонорами Кастильскими, Мариями Стюарт и прочими покойными царицами, что выскользнули с памяти его, скользящей по верхам и грезам. Ближе, ближе все шумит мотор, столь громкий вдруг в отсутствие иных каких-то звуков – даже птицы согласились придержать язык. Тот проплывает мимо кораблем, воображаемый бурун от носа бороздит асфальт, венки цветные на капоте – как набор спасательных кругов; ладья иль катафалк свой путь вершит к фантомной островной могиле. Блудной дочери явление домой завершено, толпа и все щемящее виденье бьются вдребезги, как памятные блюдца, и толкучкою становятся на выставке у Альмы, что начнется завтра поутру. Мир отпустив, Мик растворяется опять во двадцати пяти ему вверённых тысячах ночей. И затемненье.

Послелюдия Должностная цепь

Сполоснув лицо солнечным светом, Весенние Боро нежились редким гламурным и не самым похмельным утром. Суббота запылила обшарпанные балконы настороженным оптимизмом, неубывающим чувством освобождения от школы или работы даже у тех, кто не посещал ни того, ни другого. В заросших межах цвел май. В Меловом переулке престарелая каменная стенка вокруг бывшего кладбища для нищих стала кровавой маковой баней, а чуть выше, у склона детсада, слиплась разношерстная команда. Район прихорашивался; не картина маслом, но под правильным углом все равно красиво.

Сбежав по лысеющему кургану Замкового холма, Мик Уоррен, словно белесая капля, слился с человеческим пигментом, скопившимся у дверей яслей, и тут же был подхвачен бирюзовым завихрением сестры и по большей части сероватыми брызгами ее друзей. Напугав Мика беспрецедентным поцелуем, который спрятал пол его правой щеки под влажным алым клоунским отпечатком, Альма затащила его на порог и распекала, пока отпирала дверь.

– Нет, серьезно, Уорри, спасибо, что опоздал всего-то на двадцать сраных минут. Видать, выставки по твоим психическим проблемам каждый день открывают, так что, конечно, я очень ценю, что ты вообще пришел. Прямо-таки тронута. Ты мне почти как брат.