Иерусалим

Как будто время правда не течет, она сидит недвижно у стола, пока везде кружат в аляповатых хороводах доктора в зеленых брызгах, копы во флуоресцентно-желтых волнах – росчерк ярких красок, мастерски украсивших стеклянный шарик мига. Одри – так зовут старушку – Одри сообщает офицеру, что сама лежала некогда в больнице Криспина у поворота к Берри-Вуду, переведена вот в этот «дом на полпути» по сокращению бюджета, на «общественный уход». На самом деле Марла и не слушает; на самом деле больше и не Марла. Ведь бесстрашная и прагматичная частичка, наблюдавшая за муками ее на заднем том сиденье, не исчезла наряду с угрозою неотвратимой смерти: кем бы Марла ни была теперь, она уже заметно старше восемнадцати. В просторе тесной кухни все раскрашено цветами кафедральных витражей: порфир на тусклой этикетке баночек с фасолью, синяки предплечий – словно бы оттенка кресел в кинозале, точно их багровый плюш; у Одри розовые тапочки, как будто сахарный фламинго. Каждая деталь и каждый звук, любая мысль, что в голову приходит, – все окаймлено торжественными золотом и кровью мученических костров. И слышит Марла, где-то в отдаленьи отвечает на вопросы полицейской голос, непохожий на ее: он крепок, а не слаб. Он не уродлив.

– Нет, он был толстым, щеки красные, и с волосами темными, седыми у висков. Глаза не видела.

А часть ее – все время до сих пор в трясущемся «Эскорте»; до сих пор под дверью, глядя на старушку Одри с головой в сияньи и огне накальных, на устах которой – имя странное из строчек Джей Кей Стивена и дюжин книг о Джеке-Потрошителе со сгибами на мягких корешках, – как будто знала Одри: имя то узнают. Бражная слогов окрошка или сложносочиненный чих – такое имя не носил никто и никогда, лежащее без дела, в ожидании, когда появится достаточно своеобразный человек, его достойный: Кафузелум. Новая ТЗ и возвращается ч/б.

Асфальт вслед за дождем поблескивает в резкой театральной паузе – затишье перед драмой. В столкновении распахнут настежь был багажник – блять, и что сказать Ирен, и что – страховщикам, – и пляжные игрушки для детей разбросаны по всей дороге: бледные и серые, как недоваренные крабы. Изнуренный и растерянный, пытается Дез сдутый нарукавник пнуть, но то ли у него в глазах двоится и он промахнулся, то ль нога проходит сквозь, как будто на земле и нету ничего. Беря в расчет возможную контузию, решает Дерек, что похож на правду больше первый вариант, хоть тот не отвечает на вопрос, кому принадлежит то изувеченное тело в лобовом стекле. Он что, кого-то сбил? Ебать, теперь он точно влип – но как же человека угораздило попасть в салон вперед ногами, это ж невозможно; наконец он видит испещренные стеклом остатки от лица, но всё не узнает, откуда знает парня. Тут-то замечает пару ротозеев, что глядят издалека, – и оба в шляпах, в эти дни нечасто их увидишь. Вот идет к нему ближайший, задает вопрос, не хочет ли он выпить, – Дерек соглашается легко, уж благодарный, что хоть кто-то скажет, что случилось. Старый оборванец говорит, что рядом есть трактирчик, «Кто-то там веселый», где сориентироваться можно, раз уж раздолбал свой навигатор. Вместе двинулись на Регентскую площадь – что ж, похоже, все еще закончится неплохо. Вспомнив же о спутнике бродяги, спрашивает Дез: «А что приятель твой?» Они встают, глядят назад. Второй – похоже, что с какой-то катарактой, – улыбается, приподнимает шляпу; тут уж и до Дерека дошло, куда же он попал. Заходится горючими слезами. Оборванец молча лишь берет его под руку и ведет без всякого сопротивленья в сажу с серебром текущей ночи. Новая ТЗ.