Иерусалим, Владикавказ и Москва в биографии и творчестве М. А. Булгакова

Мы споем про сине море и про матушку Москву <…>[1215].

Вероятно, М. А. Булгаков пародировал «Прорыв» и личность С. М. Городецкого как либреттиста-песенника в эпизоде с хоровым кружком, организованным Коровьевым в филиале Зрелищной комиссии. Все сотрудники учреждения непроизвольно поют песню хором и поодиночке, не могут остановиться и сгорают от стыда за происходящее. В полной рукописной редакции 1928—1937 гг. при описании этого эпизода М. А. Булгаков словно проговаривается о реальной ситуации, послужившей прототипом эпизода с хором в учреждении:

Здание сектора гремело, как оперный театр[1216].

Несчастных участников массового гипноза посадили в грузовики и повезли за город в клинику Стравинского: это одновременно и образ гротескного безумия ситуации, и ее распространения за пределы Москвы, поскольку «Прорыв» ставили и в областных театрах. И «композиторская» фамилия психиатра оказывается тут исключительно к месту. Песня же поется действительно «про сине море», как в первом акте оперы. М. А. Булгаков и в этом точен в деталях:

Славное море, священный Байкал…[1217]

Кроме того, в соответствии со своей должностью в Большом театре в 1937—1938 гг. М. А. Булгаков вынужден был консультировать и править С. М. Городецкого, который писал новое либретто «Иван Сусанин» для оперы Глинки[1218]. Р. Иванов-Разумник так комментировал эту деятельность поэта-либреттиста:

Последним литературным подвигом его было перелицовывание текста оперы «Жизнь за царя» в текст оперы «Иван Сусанин». Эта юмористическая история очень шумела в последние годы в Петербурге и в Москве, – и не прославила имени Сергея Городецкого, когда-то так славно начавшего свой литературный путь (сборники стихов «Ярь» и «Перун»), для того, чтобы так бесславно закончить его к началу сороковых годов[1219].

Р. Иванов-Разумник очень точно обозначает два принципиально разных периода творчества С. М. Городецкого и характер его эволюции: до революции (или до возвращения с Кавказа в период Гражданской войны) и при советской власти в Москве. Сам С. М. Городецкий трезво осознавал свое творческое падение и забвение, о чем без обиняков написал в стихотворении, адресованном Е. Ф. Никитиной, от 02.01.50:

Вы запросили биографью
Вдруг распроклятую мою?
Да легче ж на-бок сбить Кутафью,
Чем записать мне жизнь свою! <…>
Когда-то, где-то в прошлом стонут
Ошибки глупые мои…
Письмом я вашим очень тронут.
Знать, не совсем я в забытьи! <…>
В меня Вы верите? Спасибо!
Все силы в будущее лью,
Хоть будь оно огромной глыбой
Раздавит песенку мою

[1220].

Не случайно ассоциации с ипостасью Коровьева как темно-фиолетового рыцаря «с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом» в финале романа вызывают многие фотографии С. М. Городецкого периода творческого кризиса в 1930—1940-х годах (ил. 64).

М. А. Булгаков был хорошо знаком с С. М. Городецким задолго до работы в Большом театре. С. М. Городецкий был старым другом Б. Е. Этингофа, которого М. А. Булгаков знал еще по Владикавказу. С. М. Городецкий также работал в Закавказье и на Северном Кавказе (в Тифлисе, Баку и в Осетии)[1221]. В Москве они встречались с М. А. Булгаковым в писательских организациях, кружках и в театрах. Так, С. М. Городецкий был завсегдатаем на «Никитинских субботниках», о чем сам писал:

В 20-х годах <…> Литературной средой, в которой я жил в это время, были «Никитинские субботники», где собирались писатели, художники, композиторы, артисты <…>[1222].

Поэт был не просто близок субботникам, а, по воспоминаниям Е. Ф. Никитиной, был самым первым профессиональным писателем, который еще при А. Н. Веселовском стал читать свои произведения и посещать кружок: