После неудачной попытки отравления Фауст встречается с Мефистофелем и заключает с ним сделку. Собственное спасение красным комиссаром во Владикавказе в канун Пасхи и последующее сотрудничество с тем же комиссаром в подотделе искусств могло осознаваться М. А. Булгаковым не только как чудо Господне, но одновременно и как сделка с дьявольской властью большевиков, персонифицированной в личности Б. Е. Этингофа. Уподобление нечистой силе красной власти в целом и личности Л. Д. Троцкого в частности многократно использовалось писателем, например, в диалоге Турбина и Русакова и в авторских ремарках «Белой гвардии»:
Нет, задохнешься в такой стране и в такое время. Ну ее к дьяволу![459]
Как известно, это не укрылось и от травивших М. А. Булгакова критиков. И. М. Нусинов обвинял писателя в том, что новая действительность и советская государственная машина эпохи военного коммунизма в его ранних сочинениях представлены как «дьяволиада»[460]
. Сходную трактовку образов советской администрации как инфернальной силы в творчестве писателя предлагали и современные исследователи[461]. Б. М. Гаспаров прямо интерпретирует приведенный выше отрывок из «Записок на манжетах», где чекист вынимает душу завлито, как договор Фауста с Мефистофелем[462]. Б. Е. Этингоф же, по-видимому, казался М. А. Булгакову наиболее приемлемым или даже симпатичным представителем этой «дьяволиады», как и Мефистофель у И. В. Гёте, о котором Господь говорит:Я никогда не ненавидел подобных тебе. Из всех духов отрицателей плуты огорчали меня меньше всех[463]
.Подтверждением такого осмысления писателем весенней ситуации 1920 г. служит следующий факт: 15.03.24 М. А. Булгаков подарил Ю. Л. Слезкину только что вышедшую «Дьяволиаду» с надписью:
Милому Юре Слёзкину в память наших скитаний, страданий у подножия Столовой Горы. У подножия ставился первый акт Дьяволиады; дай нам Бог дожить до акта V-го – веселого с развязкой свадебной[464]
.Б. М. Гаспаров отмечал, что в творчестве М. А. Булгакова сквозным мотивом стало слияние легенды о Фаусте и евангельского повествования. Кроме того, во многих его произведениях критические события происходят в весенние месяцы и имеют явные пасхальные ассоциации[465]
. Теперь очевидно, что это имело автобиографический характер.Примечательно, что имя Б. Е. Этингофа, кажется, никогда не всплывало в переписке М. А. Булгакова, в его дневнике, в мемуарах трех его жен или родных. Упомянул его только Ю. Л. Слезкин спустя двенадцать лет после событий 1920 г. во Владикавказе. По-видимому, обстоятельства этого знакомства были столь опасны для М. А. Булгакова, а может быть, и для Б. Е. Этингофа, что огласке долгое время они не подлежали. Б. Е. Этингоф не отличался особой осторожностью, но не мог не знать об осведомителях, посещавших «Никитинские субботники» до Второй мировой войны, и об опасности, которая грозила бы и М. А. Булгакову, и ему самому при разглашении обстоятельств владикавказского эпизода.