В печальных признаках мельчания
и мысли свежеоскоплённой
видны приметы одичания
души, желудком усыплённой.
Мучительное творческое свойство
(у всех оно мучительностью разно) —
самим собой святое недовольство
Сальери утолил своеобразно.
Достойных духом в райских кущах —
согласны все, кого ни спрашивал —
из поколений предыдущих
гораздо больше, чем из нашего.
Он даже в юные года
настолько малый был не промах,
что успевал туда-сюда
резвее многих насекомых.
Мне думать о былом сегодня нравится,
пускай былое в памяти продлится,
мы были все красавцы и красавицы —
наивность озаряла наши лица.
А пока пасёмся мы на воле,
Бог нас видит овцами типичными,
ибо зеленеющее поле —
минами усеяно различными.
Я помню ясно и вполне,
как выживал, давимый прессом,
и что тюрьма теперь во мне,
я наблюдаю с интересом.
Заметил я, что даже хвори
присущи слабости мучительства:
так у неё весьма в фаворе
часы пустого сочинительства.
В моём любом воспоминании —
к чему в былом ни прикоснусь —
я вечно жил в непонимании,
что есть повсюду мразь и гнусь.
Клянусь, пишу не ради рифмы,
а наблюдая каждый случай:
у разных дней различны ритмы —
бегущий, скачущий, текучий.
Есть мысли – только что набухли,
уже распустятся вот-вот,
но вдруг увяли и пожухли,
как будто порча в них живёт.
И разве что не в мелкий микроскоп
исследован я был, каков я есть,
и дьявольский прибор – колоноскоп —
совали мне, куда зазорно лезть.
Со мной у докторов пошла игра,
и каждый изгалялся по способности,
что тема для высокого пера,
поскольку очень низменны подробности.
С ума сошли бы наши предки
и закричали: «Боже, Боже!» —
пересчитав мои таблетки,
которым я не верю тоже.
Творить посильную гулянку
нам по любому надо случаю,
покуда каждому – подлянку
судьба готовит неминучую.
Лишь ненадолго стоит лечь —
и стих журчит, уже кристален, —
должно быть, есть какая течь
во мне, когда горизонтален.
Время не течёт, а испаряется,
и, возможно, где-то вдалеке
есть оно сгущённое, как яйца,
сваренные круто в кипятке.
Мне скорее страшно, чем забавно,
как растёт в порыве чрезвычайном
то, что нам казалось лишь недавно
мелким и едва ли не случайным.
Природы я давно боюсь:
когда б я ни был на природе,
я чистой свежестью травлюсь
и задыхаюсь в кислороде.
Чтоб выдать замуж дочерей
и чтобы внуки голосили,
готов зятьёв кормить еврей
вплоть до пришествия Мессии.
Когда бы нас оповещали
про жизни скорое лишение,
то мы бы только учащали
своё пустое мельтешение.
Смотря в былое взором мысленным,
я часто радуюсь тайком,
каким я был широколиственным
и полным соков мудаком.
Сейчас борьба добра со злом
идёт во мне, но я не вхож,
и в этой битве перелом
содеет нож.
Я не мог получиться священником
и врачом бы, наверно, не мог,
а случиться отпетым мошенником —
очень мог бы, но миловал Бог.
В себе копаясь как-то на досуге,
подумал я про тягостный хомут —
о глупостях, содеянных в испуге,
что иначе неправильно поймут.
Сперва уколов тонкие укусы,
а далее – в сознании провал…
Я знал давно, что все мужчины – трусы,
но что настолько – не подозревал.
Ночью мне приснилось очень ясно —
дёрнулись от ужаса зрачки —
что хирург зашил меня напрасно,
что внутри меня забыл очки.
У смерти очень длинная рука,
и часто нас костлявая паскуда
свободно достаёт издалека,
внезапно и как будто ниоткуда.
Хотя врачи метут пургу
и врут о зле спиртном,
я столько пользы не могу
найти ни в чём ином.
Туда летит моё волнение,
где без огреха и греха
верша умелое глумление,
мне ловко вскроют потроха.
Я выдаю для отсечения
хотя и малый, но вершок —
поскольку жажду излечения
своих единственных кишок.
Лишь ради текста гну я спину,
мила неволя мне моя,
и если я перо откину,
то и коньки откину я.
На выпивке в недавнишние дни
я верные слова друзьям нашёл:
чтоб жили так же счастливо они,
как нам бывало вместе хорошо.
В душе мы очень сиротливы,
темны по мироощущению,
а то, что дико похотливы, —
мы просто тянемся к общению.
Пришла мне в голову вчера
мыслишка дьявольски простая:
от воцарения добра
пошла бы жизнь совсем пустая.
О многом бы ещё подумать надо,
готовясь к долгой встрече с тишиной,
поскольку одряхления прохлада
изрядно уже чувствуется мной.
Есть идея – в ней отравно обаяние,
а звучит она – донельзя обаятельно:
если ждёт нас после смерти воздаяние,
то живым его творить не обязательно.
Мышление моё и примитивно,
и нежно, как овечка на лугу,
и если что-то сильно мне противно,
то я об этом думать не могу.
Вмиг с исчезновением опаски
завязи плода в игре интимной
ебля стала просто формой ласки,
признаком симпатии взаимной.
Я буду и внутри, и духом чист,
укроет боль и страх наркоза плёнка,
и тут, суров очами и плечист,
хирург меня разрежет, как цыплёнка.
Навряд ли, что отделаюсь я дёшево;
не веря утешительному блуду,
ничуть и ничего не жду хорошего,
зато разочарован я не буду.
Чего грустить, пока дышу
и кровь податлива бурлению?
А дрянь, которую ношу, —
полезна позднему взрослению.
Важно для науки лишь начать, и —
всё пойдёт с надёжностью будильника:
нынче даже семя для зачатия
попросту берут из холодильника.