Иерусалимские дневники (сборник)

Отрадны мне покой и одинокость,

больничный не томит меня уют,

печальна только грубая жестокость

пословицы – «лежачие не пьют».

* * *

Капли у меня сомнений нет,

этого и жду я суеверно:

сызнова увидя белый свет,

я ему обрадуюсь безмерно.

* * *

В больничной сумрачной палате

решил я так: мой дух ничтожен,

и к райской Божьей благодати

ещё никак не расположен.

* * *

Перспективы душу нежат,

ем лекарства, как халву,

если завтра не зарежут —

послезавтра оживу.

* * *

Мне предстоит на склоне лет

с ножом интимное свидание,

забавно мне, что страха нет,

хоть очень давит ожидание.

* * *

В еде – кромешный перерыв,

я пью слабительную гадость,

чтобы хирург, меня раскрыв,

мог испытать живую радость.

* * *

Не видел я – экая жалость,

лежал на спектакле чужом:

впервые в меня погружалась

рука человека с ножом.

* * *

Слегка дышу, глаза смежив,

тяну цепочку первых фраз:

на этот раз остался жив,

посмотрим следующий раз.

* * *

Придя в себя после наркоза,

я тихо теплил чувство честное,

что мне милее жизни проза,

чем песнопение небесное.

* * *

Тюрьмы, где провёл я много дней,

помнятся мне ярко и пронзительно —

светлые места судьбы моей

выглядели крайне омерзительно.

* * *

Я мыт, постригся, гладко выбрит —

готов, как юный пионер;

из жизни я на время выбит,

но я и так пенсионер.

* * *

Уже в петле зловещего витка,

навязанного мне фортуной хваткой, —

о чём томлюсь? О прелести глотка

спиртного, раздобытого украдкой.

* * *

Судьба права, но не вполне:

я тих от завтрака до ужина,

перчатка, брошенная мне,

была не шибко мной заслужена.

* * *

Течёт неспешная беседа

без ни единого секрета —

я разбудил в себе соседа,

горит ночная сигарета.

* * *

В нашей маленькой, но солнечной стране

каждый житель так умён и так толков,

что не может оставаться в стороне

от дискуссий оголтелых мудаков.

* * *

Мы в театре жизни в полном праве

на любой актёрский реквизит,

но к чужой приклеиваться славе

может лишь заядлый паразит.

* * *

Ночные всюдные огни

творят нам ночь такой воскресной,

что освещают даже дни

с их безнадёжной мглой окрестной.

* * *

Тиха вечерняя больница,

я завтра буду глух и нем,

а нынче ночью мне приснится,

что я под пиво раков ем.

* * *

Сейчас бы капельку хлебнуть —

и стихнет мелкий бес,

налил бы рюмку кто-нибудь,

но в мире нет чудес.

* * *

В немом покорстве жду рассвета,

по жизни мыслями мечусь,

в пространстве крутится планета,

а на кровати – я верчусь.

* * *

Целительна больничная кровать,

и в тянущейся смутности ночей

на ней заметно легче уповать

на опыт и умение врачей.

* * *

Я очень рад вести дневник,

внося любой пустяк невзрачный,

а рядом бедный мой двойник

лежит – разрезанный и мрачный.

* * *

Портновской блажью все грешили,

кто рядом жил и кто живёт:

в России дело мне пришили,

тут – перешили весь живот.

* * *

Теперь к удачам ветер дует,

уже пора вести им счёт:

и рак во мне не зазимует,

и виски снова потечёт.

* * *

Довольно издевательски судьбой

на время я премирован отныне:

я всюду свой сортир ношу с собой,

красиво это только на латыни.

* * *

Кончается последняя страница,

пора идти за лаврами и нам,

так курица, снеся яйцо, гордится

и смотрит свысока по сторонам.

* * *

Всё стало проще и скудней:

ничком валяюсь на тахте,

царит покой в душе моей,

пока нет болей в животе.

* * *

Пусты фантомы ожиданий,

они безжалостно подводят,

а я мечтал: следы страданий

моё лицо облагородят.

* * *

Прогнозы мрачны и зловещи,

а страх – у всех из-за всего;

безумный мир бессильно плещет

о стены дома моего.

* * *

Наш дух – погрешность достоверности,

ибо лишён материальности

гибрид летучей эфемерности

и ощутительной реальности.

* * *

Судьба являет мудрую сноровку,

с годами украшая голый срам:

в тюрьме я наколол татуировку,

теперь имею мужественный шрам.

* * *

Туники, тоги, кимоно —

футляром выглядят наряды,

в которых всё своё кино

таскают юные наяды.

* * *

Годы утекли, как облака,

возраст мой угрюм и осторожен,

старость – вроде знамени полка:

тяжко воздымать, но честь дороже.

* * *

Хожу я плохо: ноги ватные,

и нет упругости у чресел,

и ощущенья неприятные

где врач кишки мои подвесил.

* * *

Все мышечные силы будто скисли,

диван меня зовёт, как дом – солдата,

и хочется прилечь уже от мысли,

что надо на минуту встать куда-то.

* * *

Ручки-ножки похудели,

всё обвисло в талии,

и болтаются на теле

микрогениталии.

* * *

Хотя ещё не стал я пнём застылым,

но силами – уже из неимущих:

на лестнице немедля жмусь к перилам

и нервничаю, глядя на бегущих.

* * *

Ужасно это жалко и обидно,

что разум, интеллект и юмор мой —

гнездились, как отныне очевидно,

в отрезанной кишке моей прямой.

* * *

С утра сегодня думал целый день

о пагубе иных земных растений:

живя, еврей отбрасывает тень,

а людям мало солнца из-за тени.

* * *

Ещё я доживу до лучшей доли,

откину медицинскую клюку,

пока же я из этой подлой боли

печалистую рифму извлеку.

* * *

Ходил и свежим воздухом дышал,

и радовался листьев колыханию,

и дым от сигареты не мешал,

а всячески способствовал дыханию.

* * *

Пора поставить Богу три свечи:

я крепкий новый сборник залудил,

болезнь мою затрахали врачи,

а я себя немного победил.

* * *

В итоге уцелеет белый свет,

хотя случится бойня миллионная;

забавно, как чума меняет цвет:

коричневая, красная, зелёная.

* * *

Мой разум полон боли и печали:

не мысли в нём, а клочья их и пена,