ни разу не был на раздаче
венков лаврового листа.
Когда обжигается ветром лицо,
и хрусток от холода снег,
и хочется птице обратно в яйцо —
не может не пить человек.
Не зря судьба меня вертела,
и так и сяк играя мной:
гораздо крепче стало тело,
и нелюдь чувствую спиной.
Всё в конце концов пошло отлично,
слой печали – тоньше волоска,
жизнь моя светла и гармонична;
только утром – лютая тоска.
Старуха, если миф не врёт,
подняв незримую косу,
на полуслове оборвёт
ту чушь, которую несу.
Когда был молод я и весел,
гулял распутно в райских кущах,
я сам с беспечностью развесил
все вехи лет моих грядущих.
Я учинял не раз попытки
исправить дурости дефект,
и было умных книг в избытке,
но нулевой от них эффект.
Я сделал так: расправил кудри,
побрызгал капли восхищения,
рубцы и шрамы чуть запудрил —
душа готова для общения.
Я подумал сегодня средь полночи,
что тревожимся попусту мы,
и не стоит обилие сволочи
принимать за нашествие тьмы.
А я давно уже заметил,
что мысли медленны мои,
куда-откуда дует ветер,
быстрее знают холуи.
Увы, но очень, очень многие —
вполне скоты, хотя двуногие.
Прав разум, когда ищет и стремится,
и праведна душа, когда томится;
поскольку у души предназначение —
томление, предчувствие, свечение.
Мне сладко жить в самообмане,
в надежде света и добра,
но в историческом тумане
пока не видно ни хера.
Живут и дружат через пропасть
(наружно – трещина неровная)
моя убогая европость
и местечковость полнокровная.
Когда беда рекой течёт,
когда мы двух несчастий между,
то разум, логика, расчёт
себе взамен зовут надежду.
Всё утрясётся худо-бедно,
и глупо – плакать предварительно,
хотя слезу пускать не вредно,
а для души – весьма целительно.
Победа неожиданно видна,
отсюда у неждавших – нервный тик,
победа начинается со дна,
которого поверженный достиг.
Живу – как на отменном карнавале,
меж тем как на планете, где так дивно,
нет места, где бы нас не убивали —
семейно, в одиночку, коллективно.
Ничуть не осуждаю мельтешение,
оно и не смешно, и не плачевно,
кишение приносит утешение
тоски, что бытиё твое никчемно.
Судьба течёт моя, а не чужая,
Творцу навряд ли стыдно за творение,
и счастлив я, легко перемежая
писание херни и говорение.
И мудро – учинять посильный пир,
хотя не время, ветрено и шумно,
а глупо – полагать, что Божий мир
задуман был гуманно и разумно.
Теперь пускай уже другие
трудом живут богоугодным,
и пусть их мускулы тугие
лоснятся потом благородньм.
Я часто вспоминаю про тюрьму —
про мерзости, про страхи, унижения,
я очень ей обязан потому,
что понял цену самоуважения.
Каждый день мою жизнь урезает,
водку новые пьют поколения,
но строка на строку наползает,
и слабеют печали дряхления.
Пылая истово и страстно
(всё изнутри то жжёт, то душит),
не беспокой Творца напрасно —
пожаров личных Он не тушит.
Пошли теперь совсем иные песни,
и устный трёп мой дух не бередит,
а книга мне гораздо интересней,
чем самый просвещённый эрудит.
Когда я в мышцах был неслаб
и наслаждался бездуховностью,
мы приамуривали баб
своей немедленной готовностью.
То, что мы теряем без возврата, —
всё пустяк и мелочь, милый друг,
подлинная личная утрата —
это помираешь если вдруг.
Я водку пью, и виски, и вино —
в количествах, каких душа запросит;
мне выздороветь если суждено,
то выпивка судьбу не перекосит.
На улице встретил рекламу свою;
забыв поручения спешность,
застыл, как безумный, и молча стою:
какая достойная внешность!
Не знаешь назначения, названия
какой-то вещи, утвари, предмета,
но есть, однако, чувство узнавания,
как будто в прошлой жизни видел это.
Целители, гадальщицы и знахари,
которые с невидимым на «ты», —
отменные, признаться надо, пахари
на ниве нашей дикой темноты.
Живу, как выжатый лимон,
в отдохновении глубоком;
отбыв лечебный угомон,
опять нальюсь горячим соком.
Усердно ища соответствия,
не видит мыслителей каста,
как ловко причины и следствия
местами меняются часто.
С тех пор, как этот мир содеян,
мы ищем путь по бездорожьям,
но верим дьявольским идеям
гораздо более, чем Божьим.
Болезней нынче выдумано столько —
и каждой срок сокрытости дарован, —
что век живёшь, не ведая, насколько
ты дремлющей взрывчаткой фарширован.
Пишу я то стихи, то мемуары,
и с ними же – со сцены выступатель,
а к вывеске «Культурные товары»
охотно притекает покупатель.
Впитывая жадно, словно губка,
всё на свете – что, когда и как,
я потом пыхчу, как мясорубка,
делая из этого форшмак.
Прохвосты, прохиндеи, проходимцы,
заметные по хватке и масштабам, —
фортуны вековечные любимцы
(нескучность мужиков любезна бабам).
Бывало время взлёта и упадка,
бывал еврей иллюзий диких пленником,
однако наша главная загадка —
в ползучей неприязни к соплеменникам.
Старость – это трудная стезя,
много в ней невидимых заборов,
и на всё покласть уже нельзя
из-за частых старческих запоров.
Таю немногое, а в частности —
один существенный момент:
в моей публичной безучастности
брезгливость – главный компонент.
Люблю полемику по-русски:
вразнос, без жалости, крушительно;
при должном качестве закуски