его врачи надолго выключали,
бедняга оживёт лишь постепенно.
Понурый и морщинистый,
и глазик лопоушистый,
я раньше был мущинистый,
а сделался – старушистый.
Грустно думать под вечер мужчине
о своей догоревшей лучине.
Дедушка всем добродушно поддакивал,
всяко слыхав на веку,
тихо и тайно дедуля покакивал
дырочкой в правом боку.
В том Божья прихоть виновата,
хотя заслуга есть и личная,
что если в ком ума палата,
она всегда слегка больничная.
Я гуляю, сплю и ем,
ни про что не думаю,
кем я был и стал я кем,
прячу боль угрюмую.
Ушли стремления, желания,
в душе затихло всё, что пело,
поплыло время доживания,
но жить – ничуть не надоело.
Я вчера про скудость интересов
думал опечаленно и праздно:
веря в эльфов, ангелов и бесов,
жил бы я насыщенней гораздо.
От рыхлости в период увядания
из разума сочатся назидания.
На пире жизни гость давнишний,
без куража на нём гуляю,
и не скажу, что я здесь лишний,
но пир уже не оживляю.
В окно уставя взгляд незрячий
и сигарету отложив,
я думал: жизненной удачей —
кому обязан я, что жив?
Хотя года наш разум сузили,
сохранна часть клавиатуры,
а также целы все иллюзии,
и слёзы льют, седые дуры.
Сегодня всё расплывчато и мутно,
чужой и неприглядный вид в окне,
и мерзко от того, как неуютно
фарфоровым зубам торчать во мне.
Блажен, кто может с полдороги,
по делу хлебному спеша,
оборотить, присвистнув, ноги
и закурить, помедлив шаг.
Я довольно замкнутый мужчина,
мысли не дарю я никому,
есть на то печальная причина:
мне их не хватает самому.
Свобода – тягостное бремя,
туманит ум её игра,
и долго-долго длится время
тоски по ясному вчера.
Кого ни спроси – никогда и нигде,
и книги порукой тому —
помочь в настоящей душевной беде
не может никто никому.
Мной пренебрёг отменный ген,
живу я к музыке спиной,
а Шуман, Шуберт и Шопен
меня обходят стороной.
Разумному рассудку невдомёк,
зачем такое тёмное упорство,
с которым я лелею стихотворство
и теплю этот хилый огонёк.
Не то что жду я неприятностей,
но больно много – жди не жди —
непредсказуемых превратностей
уже зарыто впереди.
Я бываю счастлив, когда сплю,
мне целебно сонное отсутствие,
а из ощущений я люблю
радости нечаянной предчувствие.
Похоже, Божьему суду
мне близко время отчитаться,
ещё плетусь я и бреду,
а скоро буду телепаться.
Благодаря пудам питания
и бурным генам нашей нации
ко мне вернулись очертания
моей былой конфигурации.
И муза, дыша чем-то кислым,
вернулась, шалава гулящая,
слова зацепляются смыслом,
и строчка ползёт настоящая.
Мысли вьются серой тучей —
мухи настроения,
но сквозит и в них летучий
дух благодарения.
Услыша всхлипы и стенания,
я часто думаю сурово,
что стоны эти – от незнания
того, как может быть херово.
Хоть и есть над каждым крыша,
все они весьма непрочные,
и Творец смеётся, слыша
наши планы долгосрочные.
А кто угрюмый и печальный,
ходячей выглядит могилой —
он жизни смысл изначальный
не уловил душой унылой.
Нет ни единой нынче мысли,
поем – и вновь на боковую,
и потому в каком-то смысле
сегодня я не существую.
И что бы с нами дальше ни стряслось,
и как бы ни сгущались облака,
уверен я, что русское «авось»
поможет нам и впредь наверняка.
Такое выпадает наслаждение,
когда приснится светлая весна,
что злишься на тупое пробуждение,
лишающее сладостного сна.
Каждый выбирает сам себе
светлые житейские иллюзии,
а от них пунктиром по судьбе
тянутся душевные контузии.
Я струюсь по жизни еле-еле —
как дыханье зайца по траве, —
нету совершенно силы в теле
и блаженно пусто в голове.
Ко всем я проявляю уважение,
но я не безразличный старикан,
и теплится во мне расположение
к умеющим держать в руке стакан.
Мне к лицу благополучие
и покоя покрывало,
раньше мысли часто мучили,
но прошло, как не бывало.
Я стакан тащу к устам
по причинам очень веским:
я ведь буду скоро там,
где и нечего, и не с кем.
Заметил я очень давно,
качаясь по жизненным волнам:
жена – это счастье, оно
с годами становится полным.
Резался я в карты до утра,
в шахматы играл с отвагой русской,
лучшая настольная игра —
это всё же выпивка с закуской.
Всюду афоризмы в толстой книжке,
разума печальное кипение,
мудрости такие там излишки,
что немедля впал я в отупение.
В восьмой десяток погружаюсь
и видно делается мне,
что мой мирок, весьма сужаясь,
душе достаточен вполне.
Думать и метаться неохота,
и не будет пользы всё равно;
мы ещё надеемся на что-то,
а Творец отчаялся давно.
Подделки, суррогаты и эрзацы —
отменным стали рыночным товаром,
остались одиночные мерзавцы —
шедевры создают они задаром.
Мне с девками уже не интересно,
от секса плоть моя освободилась;
ища себе незанятое место,
в паху теперь духовность угнездилась.
Зло запредельное – оставим
на Божий суд, а нам оно —
не по уму, и плотный ставень
захлопнул узкое окно.
Когда я с толку сбит, растерян,
мечусь, томясь и изнывая,
я всё равно всегда уверен,
что снова вывезет кривая.
Пакостна житейская клоака —
беды, унижения, лишения,
но она же дарит нам, однако,
всяческого рода утешения.
Я хоть и знаю вкус удачи,
однако всё же неспроста