Игра на двоих (СИ)

Следующие пять часов ментор спит, а я схожу с ума от волнения. Прислушиваюсь, дышит ли он. Меряю палату нервными шагами, пока медсестры берут у него кровь из вены и уносят пробирки в лабораторию. Едва сдерживаюсь от новых воплей, пока его осматривают, ощупывают и сканируют на предмет внутренних и внешних повреждений. Прикасаются к нему — грубо, неаккуратно, равнодушно, —, а больно при этом мне. Пристаю к врачам с вопросом, что именно ему вкололи и когда он проснется. Очень скоро у одного из них лопается терпение и он рявкает на меня, приказывая сесть и замолчать. Я только язвлю в ответ. Завязывается недолгая перебранка, которую прерывает пронзительный писк коммуникафа, напоминающий о невыполненных обязанностях в Штабе. Меня пытаются выгнать из палаты, но я поднимаю такой крик, что Койн приказывает медперсоналу оставить нас с Хеймитчем в покое. Притаскиваю стул из приемной, сажусь рядом с кроватью и накрываю руку ментора своей. Его кожа холодная, как у покойника, но грудь мерно вздымается, как у живого.

У меня есть немного времени подумать, что плохо: чувство вины вновь опутывает меня своей липкой паутиной, а необъяснимая неловкость сковывает все тело и лишает дара речи. Неужели мне настолько хочется остаться в живых, что я готова существовать в мире, где нет Хеймитча? Говорят, люди не меняются — значит ли это, что я все та же эгоистка, какой была до встречи с ментором? Наверное, так не должно быть. Я ведь, кажется, люблю его. Или перед лицом смерти любви нет места? Каждый новый вопрос оказывается страшнее, а каждый ответ — позорнее предыдущего. Не в силах больше мысленно истязать себя, я опираюсь локтями о колени и закрываю лицо руками.

— Эрика?

Проснувшийся Хеймитч кажется спокойным, но лишь до момента, когда замечает, что его руки связаны, а из вен торчит сразу несколько игл от капельниц с лекарством. Он думает, это яд. Он думает, его убивают. Мне стоит огромных трудов успокоить вновь разбушевавшегося ментора: с полным ужаса взглядом он силится сорвать опутавшие тело трубки, ленты и жгуты. Не желая, чтобы на шум прибежали медсестры и опять усыпили его, я вскакиваю, опрокинув стул, и обнимаю мужчину, практически повиснув на нем.

— Не надо, Хейм. Все в порядке, правда. Они хотят помочь тебе.

— Ты в этом уверена?

У меня разрывается сердце от этого жалобного тона. Он напоминает мне заблудившегося в незнакомом лесу волчонка.

— Да. Верь мне.

— Я верю, детка.

Я убеждаюсь в его вере, когда приходит врач: Хеймитч соглашается принимать лекарства, но только из моих рук.

— У тебя нет выбора, солнышко. Или ты, или никто, — скалится волк.

Зверь одичал еще сильнее, чем я думала. Уходя, врач не выдерживает и раздраженно хлопает дверью: жители Тринадцатого привыкли с строгому соблюдению дисциплины, а здесь — не то что непослушание, а самый настоящий бунт. Я выскакиваю в коридор и, догнав пожилого мужчину, хватаю его за рукав белого халата.

— У вас в руках бумаги, а в них — результаты анализов. Почему вы промолчали? Что там написано?

В ответ на меня обрушивается лавина незнакомых медицинских терминов.

— Говорите по-человечески! — я готова взвыть от нетерпения и злости. — Что показали обследования?

Устало вздохнув, врач решает сжалиться надо мной и переходит на нормальный язык.

— Ничего хорошего. Жить будет, но лечение и восстановление займут немало времени. Организм сильно истощен, внутренние органы повреждены, много костей сломано. И я уже не говорю про внешние повреждения — раны, ушибы, ожоги.

— Но вы же сможете ему помочь?

Внезапно по губам собеседника пробегает слабое подобие улыбки, и он сразу кажется чуть более живым и человечным, чем минуту назад.

— Как вам сказать… Я не знаю, почему этот мужчина все еще жив. Честно, не имею ни малейшего понятия, потому что обычно люди с такими серьезными повреждениями погибают очень быстро. Наверное, у него была на то причина, — это все, что приходит мне на ум. Если эта причина все еще важна для него, то он поправится, и очень быстро. А мы сделаем все от нас зависящее.

— Спасибо.

Мужчина кивает, принимая благодарность, и уходит. Я насмешливо смотрю ему вслед. Мне известна причина, по которой Хеймитч жив, и она никогда не перестанет быть важной. Самое страшное позади. Теперь все будет хорошо.

Но прежде ментору предстоит не самое простое лечение. Помимо внешних и внутренних ран в его крови обнаруживают огромное количество спирта и наркотических веществ.

— Откуда? — не понимаю я. — Он бросил пить и никогда не принимал наркотики.

— Это такой вид пыток, — поясняет доктор. — Мы считаем, что в Капитолии его накачивали алкоголем и всевозможными наркотическими веществами. Причем спирт был не настоящим, а суррогатным. Он сжигал внутренности и ломал его тело, а наркотики — разум и волю.

— И что делать?

Полагая, что сам Хеймитч не сможет принять верное решение, врач выражает желание поговорить с его близкими.

— Информация конфиденциальна, я не имею права обсуждать лечение ни с кем, кроме его семьи.

— У него никого нет, кроме меня.

— А вы ему, простите, кто?