Игра в классики

Он протянул остатки мате Маге, которая сидела у его ног, держа чайник на коленях. Он почувствовал себя лучше. Пальцы Маги коснулись его щиколоток, она стала развязывать ему шнурки. Он вздохнул, когда она сняла с него ботинки. Мага сняла с него мокрый носок и обернула ногу в сложенную вдвое газету «Figaro Lit-teraire».[321] Мате был очень горячий и очень горький.

Грегоровиусу понравилась канья, это, конечно, не сливовица, но похоже.

Она представляла собой целый набор венгерских и чешских напитков, целый ряд ностальгий. Был слышен тихий шум дождя, всем было очень хорошо, особенно Рокамадуру, который уже больше часа спал, ни разу не пикнув. Грегоровиус рассказывал о Трансильвании, о любовных приключениях, которые были у него в Салониках. Оливейра вспомнил, что на тумбочке лежала пачка «Голуаз», а в тумбочке домашние тапочки. Он ощупью подошел к кровати. «В Париже любое воспоминание о чем-то происходившем дальше Вены кажется литературой», — говорил Грегоровиус извиняющимся тоном. Орасио нашел сигареты и открыл дверцу тумбочки, чтобы достать тапочки. В полутьме виднелся профиль Рокамадура, который спал лицом кверху. Не очень понимая, зачем он это делает, Оливейра потрогал рукой его лоб. «Моя мать не слишком часто упоминала о Трансильвании, опасалась, как бы кто-нибудь не вспомнил истории о вампирах или еще о чем-нибудь таком… А еще токай, ну, вы знаете…» Сидя на корточках около кровати, Орасио видел комнату лучше. «Представьте, что вы в Монтевидео, — говорила Мага. — Думаешь, что человечество — это одно целое, но когда живешь около Холма…[322] А токай — это птица?» — «В определенном смысле, да».[323] Естественная реакция в подобных случаях. Что дальше: сначала… («Что значит „в определенном смысле“? Это птица или это не птица?»), надо просто приложить палец к губам, если нет ответа. «Я позволю себе не слишком оригинальный образ, Люсия. В каждом хорошем вине дремлет птица». Искусственное дыхание, какой идиотизм. Еще больший идиотизм сидеть на полу босым, в мокрой одежде, с трясущимися руками (надо бы растереться спиртом, и посильнее). «Un soir, l’âme du vin chantait dans les bouteilles,[324] — декламировал Осип. — Похоже, это Анакреонт…[325]» Мага молчала, и ее обида буквально висела в воздухе, можно было дотронуться рукой до ее мыслей: Анакреонт — это греческий писатель, которого я никогда не читала. Все его знают, кроме меня. Так чьи же это стихи, «un soir, l’âme du vin»?[326] Рука Орасио скользнула под простыню, ему стоило огромного усилия дотронуться до крошечного животика Рокамадура, ножки совсем холодные, повыше показалось, он вроде еще теплый, но нет, тельце было совсем холодным. «Поступить как принято, — подумал Орасио. — Закричать, включить свет, вопить и бесноваться было бы нормально и соответственно ситуации. Но зачем? Но может быть, пока еще… Значит, тогда получается, что это инстинктивное движение ничего не даст, и я знаю это изначально. Если я начну кричать, будет то же, что с Берт Трепа, еще одна бесполезная попытка, жалость. Сделать все как надо, то, что делают в подобных случаях. Нет, хватит. Зачем зажигать свет и кричать, если я знаю, что это ничего не даст? Комедиант, законченный поганый комедиант. Самое большее, что можно сделать, — это…» Было слышно, как бутылка звякнула о стакан Грегоровиуса. «Да, это очень напоминает сливовицу». Держа во рту сигарету, он чиркнул спичкой и внимательно вгляделся. «Ты его разбудишь», — сказала Мага, заваривая свежий мате. Орасио с силой дунул на спичку. Известно, что если на зрачок попадает луч света, и так далее. Quod erat demostrandum.[327]«Похоже на сливовицу, но не такая ароматная», — сказал Осип.

— Старик опять стучит, — сказала Мага.

— Может, он дверью хлопнул, — сказал Грегоровиус.

— В этом доме в квартирах только одна дверь. Просто он спятил, это точно.

Оливейра надел тапочки и сел в кресло. Мате был превосходный, горячий и очень горький. Наверху стукнули два раза, но не слишком сильно.

— Он бьет тараканов, — предположил Грегоровиус.

— Нет, он вошел в раж и решил не давать нам спать. Орасио, поднимись и поговори с ним.

— Поднимись сама, — сказал Оливейра. — Не знаю почему, но тебя он боится больше, чем меня. По крайней мере, он не вытаскивает на свет божий ксенофобию,[328] апартеид и прочую сегрегацию.

— Если я пойду, то наговорю ему такого, что он побежит за полицией.

— В такой-то дождь? Найди к нему подход, похвали украшение на двери, напомни о том, что ты мать. Давай сходи, послушайся меня.

— Мне не хочется, — сказала Мага.

— Иди, детка, — тихо сказал Оливейра.

— Почему ты хочешь, чтобы я ушла?

— Чтобы сделать себе приятное. Вот увидишь, он больше не будет.

Стукнули два раза. Потом еще раз. Мага встала и вышла из комнаты. Орасио пошел за ней, а когда убедился, что она поднимается по лестнице, включил свет и посмотрел на Грегоровиуса. Потом указал на кровать. Спустя минуту он погасил свет, а Грегоровиус вернулся в кресло.

— Представить себе невозможно, — сказал Осип, хватаясь в темноте за бутылку каньи.