Игры сознания. Нейронаука / психика / психология

Для левого философа Фуко отправной точкой в его рефлексиях является фундаментальность карательной системы, которая выполняет свои функции с помощью разных инструментов: лепрозориев, тюрем, бедламов и т. д. Социологическая теория в его прочтении истории психиатрии предшествует медицинской проблематике. Тем более что в психиатрии, как ни в какой другой медицинской специализации, естественно-научное пересекается и накладывается на социокультурное.

Для антипсихиатрического движения Фуко – идеальный пророк. Современная антипсихиатрия стоит в одном ряду с ВИЧ-диссидентством[70]: и те, и другие доказывают, что институализированная медицина устроена так, что болезни выдумываются в угоду злобным закулисным силам. Фуко говорит то же самое, но не из чисто антипсихиатрических соображений, а следуя левому призыву выискивать в реальности признаки порабощения народных масс.

Фуко обращает внимание на то, что сумасшествие алиенизируется по тому же шаблону, что и венерические заболевания. «Полтора столетия венерики будут обитать бок о бок с умалишенными, в одних и тех же стенах; и соседство это оставит на безумных неизгладимое клеймо, которое для современного сознания станет знаком их смутного родства и обеспечит им один и тот же удел и место в одной и той же карательной системе. /…/ Безумие поселяется по соседству с грехом, и, быть может, именно поэтому неразумие на века породнится с виной: в наши дни душевнобольной ощущает это родство как свою личную участь, а врач открывает его как естественно-научную истину».

Связь греха и болезни – это общее место аскетики, это вписано в геном христианской культуры (и, быть может, не только христианской). Если «неразумие роднится с виной», то пациент понимает происходящее с ним как следствие его морального выбора. Вся традиция психодинамической терапии коренится в этой древней интуиции, связывающей страдание с моральной ошибкой.

Следующая страница в истории психиатрии открывается тогда, когда к началу XIX века оформляется тренд в сторону медикализации безумия. Это хорошо отражается на условиях жизни больных людей и способствует укреплению статуса психиатрии. Но, предупреждает Фуко, безоговорочно хвалить моральную терапию за гуманизацию нравов никак нельзя. Пинель, Тьюк и их единомышленники построили светлую, ажурную, но весьма устойчивую систему подчинения и репрессий. Пациенты парижских больниц, которых, согласно мифу, Пинель выводил из камер-одиночек на белый свет, не были жертвами репрессий. Их просто не считали людьми и исключали из социума. Социальные технологии усложнились, и начались невидимые репрессии. Душевнобольные, возвращенные в сообщество людей, по-прежнему остаются рабами чужой воли. Они больше не хищники, они – одомашненные животные.

Вместе со статусом человеческого существа пациенты обретают то, чего лишены животные. «Проблематика безумия, – пишет Фуко, – сместилась в направлении вменяемого субъекта и обращаемых к нему вопросов». Обращаться с человеком по-человечески означает не только отказ от грубости. Человеческое общение подразумевает отношения ответственных субъектов, и теперь пациент, фактически выведенный из подземелья, символически вводится в зал суда.

Поведение зверя объясняется природой зверя. Человек, поднятый с «нулевого уровня природы», возвращается в культуру. Но какова эта культура? Нет ли в этой культуре замаскированных механизмов подавления, скрытых цепей, сковывающих не тело, а личность? Если ставить вопрос таким образом, то понятно, почему гуманизаторский прорыв моральной терапии вызывает подозрение у левых социальных философов типа Фуко. Если физическая терапия XVIII века (безнадежное чередование рвотного и слабительного) имела дело с «невинным детерминизмом», то моральная терапия взялась за лечение «провинившейся свободы». Педагогической (читай репрессивной) психиатрии нужно было отделить телесность от субъекта, чтобы взвалить на субъект вину. Сразу повысилась востребованность концепции души.

Фуко обвиняет моральную терапию в утончении техники насилия:

«Лечебница эпохи позитивизма, заслуга создания которой приписывается Пинелю, – это не пространство свободы, где наблюдают больных, ставят им диагноз и проводят терапию; это пространство правосудия, где человека обвиняют, судят и выносят ему приговор и где освобождение достигается лишь через перенос судебного процесса в глубины собственной психологии, т. е. через раскаяние. В лечебнице безумие будет наказано – пусть даже вне лечебницы оно становится невинным. Отныне безумие надолго, во всяком случае до наших дней, заточено в тюрьму морали».