Их было 999. В первом поезде в Аушвиц

«Суп был настолько мерзким, что его никто есть не мог», – подтверждает Эдита.

Многие девушки из ортодоксальных семей отказывались от некошерной баланды. У Марги Беккер (№ 1955) «не получалось ее проглотить». Девушки старались помочь – затыкали ей нос, чтобы ее не вырвало при попытке протолкнуть в пищевод еле теплое, вонючее варево, – но все бесполезно. «Я так им завидовала, что они могут это есть, а я не могу». Она была слишком чувствительной к запахам и в первые недели отдавала свой суп, невзирая на голод.

Правда, от супа отказывались и по другой причине. Он вызывал несварение и понос. Единственное, что успокаивало желудок, – это хлеб, но он был, мягко говоря, не в изобилии. Пять дней в Попраде они жили фактически впроголодь, и теперь начинали совсем чахнуть.

Выглянув из окон блока 5, новенькие девушки увидели полоумных, которые махали им и кричали: «Если у вас есть шарфы или носки, припрячьте для нас!»

«Они сказали, что найдут наши вещи, когда придут на уборку». Шарфы? Носки? «Мы решили, что они сумасшедшие». Зачем прятать собственные вещи? Смешно подумать! Но эта мысль казалась смешной только до следующего дня, когда у девушек из второго транспорта конфисковали все, что у них было с собой, и они теперь тоже тосковали по носкам, которые согрели бы их ноги, и по шарфам, которые защитили бы от холода их обритые головы.

Новеньких пустили к остальным заключенным лишь после того, как их догола раздели, обрили и продезинфицировали. И только тут они обнаружили своих родных и двоюродных сестер среди тех, кого поначалу сочли умалишенными, только тут вошли они – как выразилась доктор Манци Швалбова – в «насквозь извращенный мир» Аушвица.

Была ли разница между первым и вторым транспортом? Эдита утверждает, что была. «Ведь мы не знали, что будет дальше. А у девочек из других эшелонов уже были мы. Мы могли им рассказать. Мы пришли на пустое место. А девочки, которых привозили потом, имели возможность послушать нас. Мы показывали им, чему научились, чтобы они не так боялись. Им все равно было страшно, но не в такой степени, как нам. Мы ничего не знали. Ужасы шли один за другим. Но всего несколько дней прошло, а мы уже – старожилы». «Впрочем, – добавляет она, – „помощь “– не совсем то слово, ведь чем тут поможешь? Мы могли только посоветовать им соблюдать осторожность, не поднимать головы, не делать того, не делать сего. Это же не то чтобы мы рассаживались, проводили встречи, делились советами. Мы вообще не общались. Никогда. Только работа, работа. Усталость, усталость. Мы не болтали о музыке, литературе или школе. Единственные темы – „Что будет с нами дальше?“, „Как та или другая вещь нам поможет?“, „Как украсть хоть немного хлеба?“, „Как умыкнуть одеяло?” Славные девочки из хороших семей пытались научиться воровать у других славных девочек из хороших семей. Это было бесчеловечно. Нас оскотинили. Заставили обратиться против своих же, лишь бы выжить».

Будучи б’целем Элоким (сотворенными по образу Божию), евреи традиционно никогда не делают постоянных татуировок, поскольку телом владеет не человек, а Бог. В Аушвице эту последнюю часть достоинства у еврея отобрали без церемоний, отобрали право гордиться принадлежностью к Всевышнему, давшему тело, и к семье, давшей тебе имя.

Аушвиц – единственный лагерь, где маркировали заключенных. Эта уникальная система перманентной нумерации была эквивалентом регистрации, и это – одна из причин, почему современные историки стали называть первый официальный еврейский транспорт «первым зарегистрированным массовым еврейским транспортом». Татуировки начали наносить не в первый же день, но когда именно – здесь данные расходятся. Некоторые говорят, что это произошло на следующий день после «обработки», а другие – что после прибытия второго транспорта. Роз (№ 1371) помнит, что ей татуировку наносил словацкий друг ее отца – а, значит, это произошло не раньше, чем через несколько недель. Как бы то ни было, нам доподлинно известно, что, когда они нашили номера на свою форму, номера эти стали их именами, и татуировали на их телах те же номера. Если номер на униформе не соответствовал номеру на руке, узницу расстреливали.

Девушек вводили в уставленную столами комнату и толчком усаживали на стулья. Потом сильные мужчины хватали левую руку девушки, рывком подтягивали к себе и прижимали к столу. «Поторопись! Поторопись!» – орали эсэсовцы. Наводить красоту времени не было. Номера выходили грубыми, вкривь и вкось – это вам не художественная каллиграфия с росчерками и завитками. Единицы неотличимы от семерок. В случае описки татуировщик перечеркивал ошибочную цифру и под ней рисовал новую. Номера наносили на предплечье, под локтевым сгибом. Боль от иглы, втыкающейся в нежную кожу, то и дело выжимала слезы из глаз даже самых отважных девушек. Каждый укол обжигал, оскверняя Слово Божие.